Когда десятиклассники писали сочинение на аттестат зрелости, я заглянула в работу Джигитова. Он взял темой «Воспитательное значение советской литературы» и разразился ура-патриотическими фразами, хваля именно те произведения, над которыми так иронизировал весь год.
— Плохо. Недостойная вас фальшивка, раньше вы писали запальчиво, но честно…
— Мне надо кончить школу, так сказать, в «ажуре».
— Ажура не будет. Ничего нет гаже приспособленцев.
Он набрал воздуха, хотел огрызнуться, но сдержался и только прошипел:
— Все воспитываете… И на экзамене. Неэтично…
Я ничего не ответила, а потом заметила, как он перечеркнул свой черновик и начал писать о «Войне и мире». И тут меня подозвал Бураков, совершенно багровый от волнения.
— Ничего не говорите, только кивните. Это — то?
И я прочла первые строчки его сочинения: «Мне эта книжка досталась без обложки, поэтому я не знаю точно ее названия, фамилии автора. Я ее назвал для себя — «Три года в лагере смерти». Можно много приводить примеров ужасов. Книга написана не очень литературно, но она подкупает своей правдивостью и суровой искренностью. И вот тут я могу ответить на вопрос — в чем же воспитательная роль советской литературы, потому что, читая эту книгу, нельзя не ощущать волнительной дрожи во всем теле, закипающего в тебе яростного гнева. Читая эту книгу, очищаешься от мелочей и жизненной мишуры, думаешь только, какая же сила смогла сохранить и пронести в борьбе чувство человечности у заключенных, веру в нашу победу? И я считаю, что такие книги необходимы. Они не дадут забыть уроки истории, не позволят разгореться новой войне. Хотя, конечно, писателю надо оттачивать рельефную силу слова, потому что брак в литературе обходится так же дорого, как и в технике…»
Бураков следил за мной, пока я читала, и облегченно вздохнул, когда я кивнула. Мы поняли друг друга, хотя я не сказала ни слова.
А позже, после устного экзамена по литературе, когда я объявила отметки, Джигитов сжал кулаки. Он не мог поверить, что у него по сочинению стоит тройка, а у Буракова — четверка. Он даже переспросил меня… И хотя это не отразилось на отметках в аттестате (все равно у Джигитова осталась четверка, а у Буракова — тройка), Джигитов настолько на меня обиделся, что даже не подошел на выпускном вечере.
Вместо него ко мне подсела его мать, молодая женщина с совершенно седыми волосами и такими бледно-голубыми прозрачными глазами, точно она много и долго плакала.
— Я хотела вас поблагодарить. Жора с вашим приходом стал много читать, а раньше, кроме самолетов и пластинок, ничего не признавал… С ним нелегко. Меня он до сих пор не простил.
— Вас?
— Да, вот и так бывает. Понимаете, его отец оставил нас пять лет назад. Гога стал жить то у меня, то у бабушки. Она его, конечно, жалела, баловала. А недавно я посмела выйти замуж. Вы не улыбайтесь, это не мои, это его слова. Понимаете, захотелось все же и своей личной жизни… А он озлобился. Когда же я решилась на сестренку, совсем ушел, три дня не ночевал… Меня только из роддома привезли. У меня даже молоко пропало от волнения…
Мимо нас прошел Джигитов, держа под руку Тихомирову. Мать окликнула его, но он дернул плечом и даже не взглянул в нашу сторону.
— Спасибо Буракову, — продолжала рассказывать его мать, — разыскал, привел. Не мальчик — теленок, мой так с ним по-хамски обращается…
Напротив нас у стены стояла маленькая Горошек. Она была в пышном белом платье, с парикмахерской прической, но лицо ее не казалось праздничным. Она не отрываясь смотрела, как танцевал Джигитов с Тихомировой, вкрадчиво нагибаясь к этой ослепительно красивой девушке.
— И девочку обидел, — говорила его мать, — то не разлей водой были, а то — надоела. Жаловался, что она все время выясняет отношения и плачет. И придумал дурацкую теорию. Мечтает жениться на женщине старше лет на десять. Чтоб его понимала с полуслова…
К Горошек подошел неуклюжий Бураков. Хотя его новый черный костюм был нормального размера, он держался так, точно костюм был ему и узок, и короток. Он что-то начал говорить Горошек, но она его не слушала, даже не смотрела в его сторону, темные ее глаза не отрывались от Джигитова ни на секунду, она точно его гипнотизировала. Тогда Бураков выловил Джигитова из толпы и стал о чем-то просить, дергая товарища за рукав. Оркестр в этот момент замолк, и вдруг мы услышали громкую реплику Джигитова:
— Да бери себе это сокровище! Выручи как друг! Хуже смолы девица.
Бураков отшатнулся, сжал кулаки и застыл, а мать Джигитова покраснела.