Осенью я узнала, что Бураков поступил в автодорожный институт, сдал экзамены на четверки, а Джигитов в Строгановское училище провалился. Я была ошеломлена, как и остальные учителя. Мы все так верили в будущее этого мальчика, что нам показалось нелепой шуткой известие, что Джигитов устроился резчиком бутербродов в кафе при кинотеатре «Октябрь». Но когда мы случайно встретились на улице, он подтвердил это.
Джигитов в замшевых брюках, в ослепительно яркой рубахе казался совсем взрослым и все же сделал сначала такое движение, точно хотел перебежать на другую сторону улицы или спрятаться за прохожих. Я остановила его. Он независимо раскланялся.
— Ну, где вы сейчас, что делаете? — спросила я, надеясь, что ребята меня разыгрывали, что новость о Джигитове — не очень остроумная выдумка его недоброжелателей.
— Я — кухонный мужик, так сказать, с десятилеткой. В кафе «Октябрь». Если забежите, могу осетринку подкинуть, икру красную, у нас иногда бывает…
Он больше, чем обычно, кривил губы и щурил глаза, но тон его был почти благодушен.
— Зачем это вам? Кого вы наказываете?
Он усмехнулся.
— Надо же где-то перекантоваться до армии. А так — светло, тепло и не дует… И вообще, где сказано, что все должны, так сказать, иметь высшее образование? В программе, кажется, написано насчет десятилетнего обучения, не так ли?! А в общем, пусть в институтах такие, как Бураков, вкалывают, если им не лень пять лет трубить…
Несколько дней у меня жгло в душе, когда я вспоминала эту встречу, а потом ко мне пришел Бураков. Он долго мялся, прежде чем пожаловался, что Джигитов от всех товарищей прячется, выпивает…
— Вот я и подумал, может быть, притащить его к вам? Вы его умели задевать… Авось встряхнете, как тогда, на уроке о Толстом, о Грибоедове…
Мы улыбнулись. Явственно, очень явственно вспоминались нам те уроки, казавшиеся теперь в далеком веселом прошлом.
— Он тебе по-прежнему не безразличен? — спросила я.
Бураков изменился мало, во всяком случае краснел он по-старому.
— Жалко… Нелепо все… Джигит — и без коня…
Он умоляюще посмотрел на меня.
— А как с ним бывало интересно! У него фантазий — на все случаи жизни. И он никогда не повторялся. Отец говорил, что он — настоящий аккумулятор идей.
Он помолчал и добавил после паузы:
— Он мне завидовал, что у меня родители, дом нормальный… Он у нас никогда не дурил, честное слово… И знаете, у меня отец и мать — инженеры, и неплохие, у отца — Государственная премия, так они им восхищались, считали, что ему надо заниматься прикладной эстетикой… Как-то нечестно, наверно, что я — в институте, а он болтается в дурацком кафе.
И хотя я не спорила, он все говорил, говорил, добавляя новые и новые аргументы, чтобы заставить меня вмешаться в судьбу Джигитова.
Но я не знала, как помочь.
Может быть, с ним надо было быть добрее и требовательнее? Не смеяться над его выходками, а попытаться направить его энергию, идеи в разумное русло?
— Он провалился на творческом конкурсе? — спросила я.
— Да. И представляете, преподаватель сказал, что, конечно, он творчески одаренный человек, но в его картинах нет знания азов, перспективы, освещения, что у него слишком много фантастики, математического рационализма…
Бураков возмущенно хмыкнул.
— А он нарочно такие картины понес, чтобы сразу показать свою самобытность, он же мечтал стать художником-дизайнером. Ну, а потом отнес документы в МАИ, и тоже — осечка. Математику сдал хорошо, а в сочинении написал, что сегодняшние самолеты устаревают до того, как выходят из конструкторских бюро, что глупо подновлять гробы, надо строить авиацию на других принципах.
Бураков слегка замялся.
— Понимаете, он решил не приспосабливаться. Вы тогда, на экзамене, его очень задели… Ну и вот… сам себе напортил. Там еще и какие-то ошибки были — короче, заработал двойку. Над ним еще посмеялись, мол, все перевернуть собирается, а элементарной грамотности нет…
Он вытащил сигареты, механически закурил и тут же страшно смутился:
— Ох, простите! Задумался…
И постарался рукой рассеять дым.
— Ну почему, почему он оказался таким слабым?!
Бураков твердо решил привести его ко мне, и я не сомневалась, что он это сделает. У него-то была воля, но что я скажу Джигитову? Разве что он стал жалким человеком?! Позер, болтун, пустышка?
Я понимала, что оскорбления не лучшее лекарство при остром заболевании самолюбия, но ведь противоядие иногда делается из яда…
И мне было очень больно за этого парня, столько обещавшего в школе и так безжалостно теперь калечившего свою жизнь.