Твоя любящая десница всюду хранит меня!
И холодной зимой я видела, как в лунной тишина вся земля тихо молилась тебе, облачённая в белую ризу, сияющую алмазами.
Я видела, как радовалось тебе восходящее солнце и хоры птиц гремели славу. Я слышу, как таинственно шепчет о Тебе лес, поют ветры, как проповедуют о тебе хоры светил!
Слава Тебе, показавшему нам свет!
Нюша вытерла слёзы. В такие минуты сладкой тишины и молитвы они всегда лились из глаз её, очищая, умывая душу. Всё хорошо, всё славно. Радость в сердце. Егорша любит. И не гадала она, думая ночами о любви своей безответной. Просила Богородицу в молитвах своих девичьих о Егорше, и вот — возьми, Нюша. Любит, утешный.
Подхватила туесок, полный земляники, побежала к дому. Тропка вилась между берёзок, вела к дому. Из-за соседнего тына высунулась круглая Гринькина голова.
— Дай земляники, Нюшка!
— А самому до леса дойти мочи нет?
— Да некогда мне!
— Ой! Чем это занят с утра? Все высматриваешь?
— А у вас опять тот, гость заезжий, Мартын который!
— Правда? Давно?
— Да уже вторую годину сидит. Домаша сбилась с ног, угощает. Все тебя высматривает, выйдет на крыльцо и смотрит в сторону леса. А ты всё не идешь.
— Да я за ягодой, ягоды — видимо-невидимо! Как уйти?
— А я скоро пойду монастырь строить, меня Мартын звал, говорит такие, как я — на вес золота.
— Ой, Гринька, ну и хвастун. Некогда с тобой. Дай ладошку, ягод насыплю.
— Ой, спасибо! Хочешь, скажу тебе заветное? Только побожись, что не скажешь никому? — Гринька собирал губами алые ягодки с ладошки.
— Ну?
— Егорша о тебе кручинится, не спит ночами, все вздыхает. А вчера в сеннике с ним спали, жарко было, так он среди ночи как крикнет! Я прислушался, а он — «Нюша, Нюшенька!»
— Ой, удивил. Так это он бабку Косариху звал.
— Как Косариху?
— А так! Косариха давеча приходила за кадушкой под огурцы, Егорша ей вынес. А Косариха уж сильно хвалила:
— Ну Егорша, ну красив, ну статен, ну кудряв! Вот Егорша и растаял. Видно ночью ему Косариха и приснилась. А она ведь Анна.
— Точно! — Гришка почесал затылок. А потом видно не сложилось у него в голове, представил бабку Косариху в вечно затрапезном обличье, с одним зубом на весь рот и крикнул вслед убегающей Нюше:
— Не, Нюшка, это точно не Косариха…
Лапоточки застучали по ступенькам, Тимошка высунул серенькую мордочку из-под крыльца.
— Тимошка, гости у нас? А ты чего не в избе? Отсиживаешься тут, трусишка. Мартын хороший, да и зайчатину он не любит, не трусь…
Нюша взяла Тимошку на руки и вошла в сени, поставила корзинку с земляникой на лавку.
Нюша, ты?
— Я, тятя!
— Вовремя, Мартын приехал.
— Что-то зачастил, — прошептала, покраснела от своих девичьих догадок и громко, отцу:
— Земляникой угощу сейчас.
Нюша насыпала земляники в глиняную миску, залила молоком из кринки[70], принесла в горницу, поставила на стол, потупив глаза.
— Вот спасибо, меня мамка так кормила в детстве. — Мартын с немым восхищением смотрел на девушку.
— А ты угощайся. В лесу земляники много. — Глянула, обожгла глазами.
— Полянку покажешь заветную?
— Ну, тятя, говорила я, тать? Где это видано, пришлому заветные полянки показывать?
— Принеси — ка квасу ещё!
— Хорошо, тятя! Может еще огурцов? — Нюша покосилась на полную миску с огурцами посеред стола.
— Огурцов?
— Так я ж и говорю, огурцов!
— От, холера, а не девка, иди, кому говорю! Ты мне, Мартын, далей про Федора поведай, как он там, в Москве?
— Белый город строит. Стену белую. Красота!
— Запрягай лошадку свою, готовая я.
— Все собрала, ничего не забыла?
— Сарафаны, жемчуга, душегрейка соболиная — все в сундуке.
— Хватит шутки шутить. Забудешь что, ни в жизнь возвращаться не буду. Мне еще в редакцию надо попасть, статья горит синим пламенем.
— Рукописи не горят, папа.
— Так-то рукописи. Машинописный текст полыхает, будь здоров. А еще лучше — вирус его кушает, с аппетитом.
— Знал бы Гоголь, как все просто у нас, взял бы второй том «Мёртвых душ», выделил курсором и нажал бы «делит». Одно движение. А то: дров принеси, печку растопи, а еще и напиши, а еще и в печку брось. И с концами, сгинули души.
— А вместо печки в корзину? Опомнился бы и восстановил.