— Ну, поспорь.
— В компьютере всё обо всём. А в голове иногда пусто.
— Зато как красиво там пусто! Да и пусто там не бывает.
— Вот послушай, наберу я слово «сирень» в поисковике. Мне за секунду выдадут все о сирени.
— Что всё?
— Ну, всё.
— А запах ее чудный, а капли росы? А пчелку жужжащую? А вот вянет ее сорванная ветка, источая уже совсем другой запах, горьковатый? А память? Букет, который я твоей маме в девятом классе подарил? Она лицом зарылась в этот букет, а глаза — на пол-лица сиреневые? А сиреневый пояс нашего Успенского собора? Вот тебе и все! Груда металла и пластика. Не надо идеализировать компьютер. Помощник он хороший, слуга. Не надо только превращать его в господина!
— Папка, с тобой спорить невозможно!
— А ты и не спорь. Чего со старшими спорить? Придумала тоже!
В красном углу — иконы, тихо светит лампада. Иконы бережно обвиты рушником. Еще Нюшина прабабушка Прасковья вышивала. Рушник этот Нюша никому не доверяет, стирает сама перед каждым престольным праздником, полощет в речке Болдинке. Вода журчит, струится, тянет рушник. Он вырывается из рук, как большая белая птица, плещет крылом. Если бы не бабушкина вышивка — отпустила бы его Нюша. Плыви к морю далекому, расскажи там про Болдино, про дубы огромные, про березы с зелеными шелковыми косами в белых сарафанах, про медовые стволы сосен в зеленых игольчатых шапках, подброшенных в небо, про белые снега от неба до неба, а в них белые столбы из печных труб.
Батюшка рассказывал, что Болдинка их бежит к теплому морю и снега там такого нет. Целый год лето. Бог им дал все четыре времени года, и каждое так красиво! Их Болдинка зимой в белом пуховом одеяле нежится, как княжна, а весной просыпается, журчит, смеется по камушкам, первоцветами любуется, птиц слушает. Соловьиные трели нанизывает, как бусы, на ветки ивняка, что по берегам полощется, за стрекозами гоняется прозрачными брызгами.
Летом — вся в делах. Столько жизни в ней. И работы у Болдинки летом невпроворот, не смотри, что речка. На глубине рыбы хороводятся, словно красны девки с парнями, на поверхности всяких мошек не счесть. Стрекозы голубые, словно лазурные, бабочки расписные, пчелки да жуки, всех сберечь, накормить, укрыть. А птицы по берегу? Утицы с утятами, лебеди белые жили давеча.
А осенью Болдинка темнеет, успокаивается, к зиме готовится. Деревья одаривают речку золотыми бусами — листочками, благодарят за труды ее нескончаемые. Дубы строго взирают: не суетись, мол, не спеши, речушка — резвушка! Да разве речка послушает? Не спеши. Это только дубу спешить некуда. Сам не знает, сколько ему лет, может сто, а может и все триста. Старик, одним словом. А речка спешит, журчит, переливается, с камушка на камушек прыгает, радуется, знает, что скоро отдохнет подо льдом да одеялом пуховым.
На берегу, у дуба — снежная избушка. Старая ива, словно белый шатер над речкой раскинулась, а внутри, под ветками, примерзшими ко льду — избенка ледяная.
Под дубом у речки Нюша с Егоршей встречается сегодня. Он про Мартына узнал и вдруг разглядел Нюшину красоту. А то и не видел, что сохнет по нему.
— Ты куда, девка, собираешься? — это бабка с печи.
— Да пойду с подружками, на санках кататься.
— Домаше накажи, чтобы Красаву посмотрела, запускать пора…
Первый снег ложился после Покрова, засыпает их село, монастырское подворье, убаюкивает, ласково, шепчет сказки котом-баюном. Нюша любит зиму. Печку натопят, пирогов напекут с Домашей, снег встречают пирогами. От снега вся радость земле-матушке. Ей тоже отдохнуть, сил набраться нужно. Зимой забав всяких не перечесть. Работы поубавилось, можно и погулять. Болдинка льдом покрывается, бережок высокий, вот они на санях и катаются с бережка крутого. Вчера Егор догнал, шел рядом, не дышал.
— Ты чего, Егор?
— Нюша, скажи, люб тебе Мартын?
— Да к тяте он ходит.
— К тяте?
— А я слышал, свататься хочет.
— Хочет.
— К кому?
— Так, к бабке моей! — Нюша со всей серьезностью посмотрела на Егора, а тот от неожиданности так и присел в сугроб.
— К бабке? Ты чего?
— А ты чего!
— Шутки шутишь.
— А что мне их, в кадушку складывать?
— Люб он тебе?
— Не знаю, — Нюша залилась смехом — колокольчиком.
— Тебе бы все смеяться…
— А что? Поверил, что к бабке? Поверил?
— Тебе все смеяться, а ты люба мне, еще с детства. Помнишь, в лесу зимовали?
— Да ты что, Егор! Что же ты виду не казал?
— Да ты ж еще малая была, что тебе казать. Я тогда еще себе сказал, что женюсь на тебе, если выживем в том лесу…