— Бабушка! Какая же ты молодец! Не поленилась писать столько от руки! Как будто знала, что это пригодится! Точно, стена наша — ожерелье!
— Ожерелье. Иди чай пить, ожерелье!
— Терентий, мне в село надобно, отпусти.
— Что-то ты зачастил, паря. Зазнобу нашел?
— Нашел, дедушко. Да ты ее знаешь. Анна, Андрея Клёпки дочка.
— Эх ты, губа не дура у тебя, Нюша — девка завидная. Ты гляди, не обижай. Только, кажется мне, не ты ей люб.
— Ты про Егоршу?
— Про него. Он давно по ней томится. А тут ты. Не страшно? У Егорши кулак тяжелый.
— Да и мой не легче. А про Нюшу? Ее обидишь, как же. — Улыбнулся, вспомнил что-то. — Дедушко, люба она мне. Да так, что и жизни без нее нет.
— Ну, дело молодое. Кровь горячая. Только ты, Мартын, ее спроси, Нюша девка гордая, с ней нельзя напролом, как через чащу лесную. А ты ей люб?
— Не ведаю. Вот и хочу спытать.
— Ну, давай. С Богом.
Мартын вышел в осеннюю непогодь. В рваных пробелах темнеющего неба давно уже не светилась небесная лазурь. Серые холодные тучи, словно стая волков, рвались по небу, цеплялись за острые верхушки озябших елей. Моросил дождь. Деревья замерли, тихие и смиренные, теряя последние почерневшие листья. Не шептались, не переговаривались, тихо взмахивали ветвями, словно знали — это последний дождь перед студеной морозной зимой. Шуршание дождевых капель гасило все звуки.
Мартын запахнул поглубже однорядку. Быстро темнело, только изредка рваные края туч обнажали темно-синий краешек неба с молодиком — месяцем. В такую погоду только дома сидеть, у печи, слушать неторопливый говорок Терентия о былой его молодости, о том, как хлопцы да юницы отличаются от былых, как не чтут они родителей своих, как в речах и поступках вольны, как Бога не боятся. Вот он, Мартын, что возле девки вьётся? Терентий шел к венцу, а невесту свою видел то всего три раза, когда засватал батюшка, и потом, когда сговаривались о свадьбе. Вышла она к нему во дворе, у коновязи, вся пунцовая от страха и стыда. А он и прикоснуться робел. На прощание ткнулся губами в щеку, сердце чуть не выпрыгнуло. А теперича! Куда ехать? В ночь? Нюшу разве выпустит бабка со двора? Да разве остановишь?
Мартын в последнее время и не дышит, все о ней. Так и есть. Любовь, словно этот дождь, словно ветер, словно солнце, наполняло его до краешка, застилало все остальное, неважное. Закрывал глаза — Нюша, смотрит, глаза лазоревые, смеются. Говорит что-то, а он не слышит, пьет до донышка, налюбоваться не может. Тоненькая, словно березка, а не сломаешь, сила. Разве наклонится под порывом ветра, а потом, глядишь, выпрямится и ввысь, к небу. Ехал в село, а зачем — думал на ходу. Надо было к кузнецу заехать, заказать ему гвоздей, можно было и другое время выбрать, не в ночь, только другого времени ждать не по силам. Мартын продрог порядком, и, когда увидел в поредевших деревьях луговину с редкими копнами неубранной соломы, пустил лошадку свою шагом. Где-то брехнула собака, засветился в волоковом оконце огонек светца. Потянула жильем, теплым запахом навоза, дымком от печи.
Вдруг, лошадь всхрапнула, испугавшись чего-то. Никак, волк, — промелькнуло в голове. — Совсем страх потерял. — Нащупал нож за голенищем — нет, оставил в хате. Кто-то схватил коня под узцы, у Мартына холодом прошло по спине, от неожиданности слетел с коня, проехал по мокрой от дождя жесткой осенней траве, влетел в копну с соломой. Тучи на мгновение разошлись, и Мартын увидел в неярком свете крепкую фигуру.
— Вот леший лесной! Чего надо? — поднялся, отряхнул налипшую на порты мокрую солому. Перед ним стоял Егор. Посмотрели друг на друга, набычившись. Мартын хмыкнул, разлепил сжатые от боли в плече губы.
— Чего надо?
— Мартын, оставь Нюшу. Моя она, зразумей[73] ты! — Егор похлопал лошадку:
— Тпррру! Стой.
Мартын сердито дернул за уздцы, лошадь всхрапнула, мотнула головой.
— Она не лошадь. Девка, — одернул однорядку, потер ломившее тупой болью плечо.
— Она мне с детства люба. Сколько с ней хлебнули, когда в лесе прятались, Ждал, пока она вырастет, а тут ты. Жаних, явился — не запылился.
— Явился, а что мне? Тут уж судьба. Моя она. И мила она мне поболе. И я ей мил.
— Неправда твоя. Брешешь!
— Не брешу. Спытай у ей самой.
— Уезжай, Мартын. Нечего тебе тут делать. Моя она, — упрямо повторял Егор. Убеждать Мартына не хотелось. То, что его жизнь без Нюши и не жизнь вовсе, никакими словами не объяснить.