— Трусоваты вы…
Шиндорга двинул его ребром ладони по губам. Хотя край мешка смягчил удар, Леденцов почувствовал во рту тепловатую соль крови…
И как химическая реакция, пошедшая после взбалтывания пробирки, этот удар встряхнул все предыдущие и сегодняшние мысли об осознании своих поступков и добре, о стеснении быть хорошим и боли, о душе и кошке с консервной банкой; сюда присовокупились, как посторонние элементы в ту же пробирку, мысли читанные и слышанные — о переломном возрасте, об исправляющем времени, о неосознанной жестокости детей… Неосознанная детская жестокость — к ней все пришло. Ложь это… Шиндорге не бывало больно?
Жестокость неосознанной быть не может, потому что боль ведома даже младенцу; неосознанным бывает только добро. Это психологическое открытие… Он напишет статью в журнал «Советская милиция». Или в какой-нибудь воспитательный. Если сегодня его не утопят. Умышленно, потому что жестокость всегда осознанна.
— Я и говорю, что трусоваты, — повторил Леденцов, чувствуя, как тяжелеют его губы. — Бить связанного… Ты еще достань свое любимое шильце.
— Подожди. — Бледный остановил Шиндоргу, который, видимо, намеревался еще раз садануть. — А я почему трус?
— Двое на одного, из-за спины, внезапно, в темноте, мешок, веревки… Бабы!
Они не ответили. Леденцов облизнул губы, готовясь принять ими новый удар за этих «баб». Бледный вскочил со скамейки, отчего луч фонаря заметался по уже редеющей листве.
— Развязывай! — приказал он.
— Сейчас же Ирка причалит…
— Развязывай, я один его уделаю. И ты не встревай!
Помешкав, Шиндорга нехотя взялся за веревки, но тут же отдернул пальцы. Где-то недалеко старческий женский голос позвал:
— Витя, Витя!
— Моя бабка, — буркнул Шиндорга.
— Чего она? — насторожился Бледный.
— К ней мильтон приходил.
— Тогда смываемся.
Бледный погасил фонарик. Они раздвинули стенку и пролезли сквозь чащобу с треском и хрустом.
— Витя, я же видела свет!
Грузные шаги приближались. Леденцов не знал, что делать: отозваться, молчать или попросить разделаться с веревками? Старушка уже была у входа. Она просунула голову и воркующе пристыдила:
— Нехорошо прятаться от бабушки…
Ее руки, видимо, рылись в кармане: Леденцов слышал торопливое шуршание. Что-то отыскав, она вошла в Шатер и чиркнула спичку. Желтоватое пламя всей темноты не одолело. Старушка пошла вдоль круговой лавки и наткнулась на непонятный столб в мешковине, перевязанный веревками и очень походивший на рулон ковров — штук десять закатано. Она подняла спичку, чтобы глянуть, какой высоты этот рулон…
В прямоугольную прорезь на нее смотрели человеческие глаза.
— А-а-ай! — жутко вскрикнула она, отступая.
Спичка погасла. Леденцову показалось, что старуха побежала не то с воем, не то со стоном. Сейчас она вызовет милицию. Скажет, что убили человека и поставили. И он представил другую картинку, не хуже котлованной: в Шатер входит старший наряда с милиционером, а лейтенант Леденцов стоит в мешке и зыркает из прорези, как средневековый рыцарь из-под забрала. «Чего стоим, товарищ лейтенант?» — «Поставили, товарищ сержант…» Позор на все УВД.
Он начал втягивать и выпячивать живот, стараясь сжаться и расшириться, чтобы скинуть путы. Потом завращался, как жонглер в цирке с десятью обручами на торсе; затем начал проделывать что-то походившее на индийский танец; в конце концов, запрыгал, топоча на всю округу… В мешке стало душно, он вспотел. Но продолжал работать всем телом, будто вывинчивался из собственной одежды. Веревочные петли сползали медленно, по миллиметру. Когда же они опустились достаточно низко и позволили сгибаться, Леденцов присел, подсунул руку под край мешка и содрал путы. Освободившись от мешка, развязал и ноги.
Тело дрожало от физического да и от психического напряжения. Ему хотелось на секундочку присесть, но на фоне бледного входа он увидел вальяжную фигуру Ирки.
— Боря, ты? — Она разглядела его в кромешной тьме.
— Я, — бодро согласился он, заталкивая ногой мешок с веревками под скамью.
— А ребята?
— Все ушли.
— А ты?
— Тебя жду.
Она вошла в Шатер и хотела было сесть, но Леденцов опередил:
— Пойдем на свежий воздух…
— Проводишь?
— Разумеется.
И Леденцов устало подумал про это свое каторжное воспитательное задание… Его сегодня вязали, мешок надевали, валяли, угрожали, по губам били, утопить хотели… А теперь вот иди целоваться. Но когда они вышли под темное осеннее небо, он подумал другое: как хорошо, что над миром звездное небо, а не дерюжный мешок.
— Ир, ты адреса всех ребят знаешь?
— Ну…
— Просьба: собери их завтра сюда к шести часам.
21
В уголовном розыске Леденцову нравилось все, кроме некоторой непредсказуемости следующего часа, дня, месяца и года. На руках есть одна работа, могли дать вторую, потом всучить третью — и вдруг указание все бросить и помочь товарищу, или влиться в какую-нибудь оперативную группу, или срочно откомандироваться в распоряжение УВД; а потом приказ: все-все бросить и нестись сломя голову, потому что в районе совершено тяжкое преступление. Поэтому Леденцов свою личную жизнь не планировал. Он редко приходил домой вовремя, опасался брать билет в театр и, что-то обещая, всегда добавлял пару слов: «Если смогу».
Он просил Ирку собрать ребят к шести. А в четыре его вызвал начальник уголовного розыска и велел утром включиться в работу ереванских товарищей, занимавшихся делом об угонах автомобилей. Самолет, мол, через три часа. Леденцов ссылался на сейф, полный бумаг, на свой эксперимент с Шатром, который нельзя прерывать и на день, на неотгулянный отпуск, без которого подустал, на отсутствие в кассе авиабилетов и, в конце концов, на незнание армянского языка. Но у начальника уголовного розыска было два каменных довода: во-первых, машины угнали из их района; во-вторых, Леденцов этим делом уже занимался в прошлом году. И не вмешайся Петельников — быть бы Леденцову сейчас в воздухе…
Они стояли у Шатра все четверо, ждали, но в каких-то нервных позах.
— Привет! — напористо бросил Леденцов. — Повторяю тезис: Мочин гад и подлюга. Кто против?
Ребята переглянулись.
— За этим и звал? — угрюмо спросил Бледный.
— Да, за этим.
— Сам ты гад, — пришел в себя Шиндорга.
— Кулацкое в нем, конечно, бушует, — философски начал Грэг, — но мужик он откровенный. Без лозунгов живет, икорку жует.
— Будущей жене счастье привалит, — вздохнула Ирка.
— Я в меньшинстве, — заключил Леденцов. — Тогда пошли!
— Куда? — спросила за всех Ирка.
— Пошли-пошли, не бойтесь.
Ирка с Грэгом двинулись сразу, а Бледный с Шиндоргой сперва попереступали с ноги на ногу, показывая, что делают всего лишь одолжение. Шли молча и мирно, но у автобуса Бледный закапризничал:
— Далеко не поеду.
— Три остановки, — успокоил Леденцов.
На большой успех он не надеялся. Но в воспитании, как теперь открылось ему, больших успехов и не бывает. По крайней мере, таких ярких, как, скажем, на производстве: ничего не было — и вдруг сразу машина или станок. В воспитании плоды труда относились во времени куда-то далеко, за горизонт. Как посадка дерева. Вот вчера… Бледный с Шиндоргой над ним издевались, спорили, угрожали. Он потерпел поражение и вроде бы все, кануло. Впрочем, как глянуть. Может, терпя вчера и мучаясь, он сеял. Если не так, то почему они стоят к нему вполоборота и отводят глаза? Жестокость даром не проходит.
Выйдя из автобуса, Леденцов предложил:
— Заскочим в гастроном.
— Ага, будет доза, — оживился Шиндорга.
— Деньги есть?
— Мы без денег не ходим, — гордо усмехнулся Бледный.
— Тогда распределим покупки. Я беру килограмм сливочного масла, Бледный — колбасу, Шиндорга — сыру, Ирина — хороших конфет, Григорий — апельсинов…
— Куда столько масла? — удивился Шиндорга.