— Поможем, — вдруг сурово бросил Бледный.
Леденцов понял, что они загадывают невероятную психологическую загадку, которую ему век не отгадать. А возможно, и никому.
Били школьников и отбирали у них деньги, не жалея. Дрались и воровали, никого не жалея. Заставили его, Леденцова, ограбить женщину, не пожалев. Раскурочивали автомашины, не жалея владельцев. Вчера, в сущности, пытали его физически и морально, не жалея… А вот сейчас готовы помочь женщине, которую видят впервые в жизни. Почему?
— Валентина, мы с ребятами обсудим, — заключил Леденцов.
— Нужен Мишеньке отец, но не Мочин, не подлец, — опять поддержал Артист.
22
Вышли молча. Леденцову казалось, что теперь они идут кучнее, не растягиваясь и не отставая. Он понимал, что их порыв мог быть минутным: брошенная девушка, ребенок, слезы… И он не знал, как его закрепить и протянуть во времени, чтобы ребята стали опекать Валентину. Поэтому тоже не заговаривал, боясь спугнуть задумчивое молчание невпопадным словом.
На перекрестке Ирка оттерла всех крепкими покатыми плечами, оставшись с Леденцовым. Они медленно побрели к ее дому на тот конец микрорайона. Шли, как всегда, не за ручку, не под ручку, а лишь соприкасаясь плечами.
— А бывает, наоборот, любовь всамделишная, — начала Ирка.
Этих случаев — и все про любовь — она рассказывала штук пять на дню. Откуда брала?
— На Конной улице жила пара. Людка Шубченко с мужем. Только стала Людка замечать, что муженек глядит на сторону. Погуливает с проводницей Ленинград — Сочи. Людка — в слезы. А ее подружка принесла ей травки отворотной. Мол, подсыпай супругу в супешник, он проводницу и позабудет. День Людка сыплет, два, три… А через неделю мужа как подменили. Никуда не уходит, у телевизора торчит. О проводнице забыл и думать. Людка к подружке — спасибо сказать. А подружка скалится. Я, говорит, тебе укропу давала.
— Анекдот, — буркнул Леденцов.
Встал он сегодня в семь утра. И весь день на ногах, ходил от дома к дому, из квартиры в квартиру, будто перепись населения вел. Больше сотни людей опросил. Позвони, извинись, представься, покажи удостоверение, задай свой единственный вопрос и, как правило, ответь на множество не своих… А вопрос был прост до смешного: «Вам не встречался мужчина в синем плаще?» Но в синем плаще ходил не мужчина, а Пашка-гундосый, который выдавал себя за внука известного налетчика Леньки Пантелеева; пусть бы выдавал, невелика слава, коли бы сам не был подлецом и растлителем малолетних. Заманивал девочек в подвалы: якобы там прыгает белочка. Потерпевшие видели у него обрез, кургузый, походивший на уродца.
А потом был нервозный разговор с начальником уголовного розыска, потом спешил в Шатер, потом езда с заходом в гастроном, потом накаленное чаепитие, а теперь вот плетись… Леденцов увидел скамейку. Лечь бы, отвернуться от Ирки и от города и заснуть бы мгновенно и до утра.
— Знаю про одну клевую любовь…
— Ира, — перебил он, — а что, если друг с другом говорить по-русски, а?
— Чего?
— Клевая любовь… Вроде клееной или клеенчатой.
— А как?
— Красивая, хорошая, сверхъестественная…
— Нарядная, — решила Ирка. — Жарче кавказского побережья. Это у Люськи с Заветного переулка. Вчмурился…
— Влюбился.
— Влюбился в нее парень до слюней. А сама-то Люська с закидонами, то есть с комплексами. Идут они как-то зимой в парке, где «моржи» ныряют. Люська возьми и подначь: мол, слабо. Парень плюхнулся в прорубь, как был: в пальто, в пыжиковой шапке, с фотоаппаратом на плече. «Моржи» его и вытащили. А перед Восьмым мартом Люська с ним поругалась, в квартиру не пускает. Он сначала спустил с крыши на балкон букет мимоз, а потом и сам спустился по веревке — пять этажей мухой полз. А эта холера Люська прочла в журнале, что миллионерши ванны молочные принимают. Ему и брякнула. Трепом, конечно. Вдруг открывается дверь и два грузчика из магазина вволакивают две фляги молока. Хай лайф, а?
— Ну и приняла Люська молочную ванну? — мирно спросил Леденцов, потому что устал.
— Нет, молоко скисло.
Он считал, что после виденного у Валентины Ирка будет говорить о Мочине. Но трещала о любви. Эти упорные разговоры, почти ежедневные провожания, ее лукавые взгляды и неуклюжая забота начали Леденцова тревожить; он еще не знал чем и почему, но ему мерещилась какая-то туманная опасность. Впрочем, не верил он в силу страсти у шатровых: развеется Иркина любовь, если только это любовь. Все проще: никто ее раньше не целовал. И Леденцов чуть было не усмехнулся… Чего только он не делал ради службы! Притворялся избитым, пил, переодевался женщиной, прикидывался дурачком, бывал таксистом и официантом, входил в доверие и разыгрывал друга… Но целовался по служебной необходимости впервые. Впрочем, ему не приказывали.
— Неужели тебе нравится такая пошлая любовь? — спросил он.
— Любовь всякая хороша.
В ее ответе Леденцову почудилась взрослая мудрость. Он бы такого не придумал. И Леденцов догадался, что сейчас эта Ирка-губа и сильнее его, и умнее, и прозорливее. Потому что она влюблена.
— Не всякая, — вяло бросил Леденцов.
— А какая?
— Я уже приводил примеры…
— Про других. А у тебя?
— Любовь должна быть похожей на дружбу.
— Как у нас в Шатре, — хихикнула Ирка.
Его немного раздражало, что так скоро переменились роли. Давно ли он растолковывал ей, что любовь была, есть и будет; теперь же она объясняет, что такое любовь.
Они пришли. Ирка жила в каком-то приростке к древнему, еще не снесенному дому; видимо, это был флигелечек для прислуги. Черная лестница выходила во двор, прямоугольный и гулкий, как пещера. Стены тут не имели освещенных окон, и поэтому вечерами темь стояла жутковатая.
Но сейчас почти все было залито легким желтеющим светом: луна ухитрилась встать прямо над колодцем двора. Отполированный временем булыжник блестел стеклянно. Только у правой стены лежала неосвещенная полоса. И Леденцов подумал, что самые черные тени — от луны.
— Боря, когда ты смотришь на луну, тебе чего хочется?
Его подмывало на шутку: «Мне хочется завыть». Но Ирка улыбалась; он ей как-то сказал, что от улыбки ее губы уменьшаются до очень даже маленьких. И теперь она улыбалась к месту и не к месту.
Леденцов ее поцеловал, потому что спросила она не про луну…
— Боря, я хочу сделать прическу.
— Какую?
— «Взрыв на макаронной фабрике».
— Дыбом, что ли?
— Да, воздушная.
Леденцов еще раз глянул на луну, поняв, чего ему хочется… Ракету бы, скафандрик с подушкой — и туда. Завалиться где-нибудь в Море Дождей и спать, спать — без телефонных вызовов и дежурств, без начальника уголовного розыска и Пашки-гундосого, без Шатра и без Иркиной любви… А выспавшись, сразу обратно.
— Боря, у меня просьба… Выполнишь?
— Смотря какая.
— Борь, перекрасься.
— Что? — чуть не рявкнул он.
— Говорю, перекрасься в другой, в человеческий цвет.
— Какой человеческий?
— Хотя бы в кофейный.
— Да я недавно красился!
— Пегости много…
— Меня краска не берет.
Леденцов разозлился. Он пришел в Шатер, чтобы повлиять на ребят. Он влиял, сдвиги есть. Но выходило, что и на него влияли: он все сильнее ощущал путы, конечно, добровольные и оттого, может быть, более крепкие. Его мысли, время, свобода, нервы высасывались этими шатровыми запросто. Вот теперь опять краситься…
Он глянул на Ирку. Губы, которые она забыла подобрать улыбкой, обидчиво топорщились; глаза были темнее лунной тени.
— Ладно, я подумаю, — промямлил он.
— Пошли, — вдруг прошептала Ирка, беря его за руку.
— Куда?
— Пошли…
Она ввела Леденцова в рахитичный флигелек, в котором было всего два этажа. Узкая лестница с пологими стертыми ступеньками освещалась так скупо, что казалась подземельем, идущим вверх. Они миновали две площадки и уперлись в дверь, обитую железом. Ирка достала ключ и отомкнула замок.