— Да, конечно, все здесь стоило немалых трудов и денег, но меня это не касается, — заключил он, снизойдя до общей оценки.
И действительно, его это не касалось. Он имел право говорить за самого себя. Обладавшее такой ценностью для одних, в глазах других могло казаться бессмыслицей. Искусство — заговор посвященных. Оно существует только для заговорщиков. Культура отдана на откуп немногим избранным или является профессией.
Лидеры рабочего движения пытались в свое время, словно взмахом волшебной палочки, устранить, развеять в ничто очевидные факты. Они выдвигали лозунг о совместном владении, искусством в том числе. Но до сих пор в официальном и коммерческом художественном мире делами заправляет небольшая клика. И не рабочие, а изящные, миниатюрные дамы из класса буржуазии ходят на выставки и покупают книги, в которых необязательно говорится о них.
Искусство — хрупкая стеклянная оранжерея. «Не смейте бросать в нее камни! — услышал я голос, прозвучавший где-то внутри. — А то случится, и вы увидите: ее и быть-то не было!»
Точно через условленные полчаса Карл Гектор пожелал удалиться. Он торопился обратно к своей рыбалке.
— И чего люди не придумают! — повторил он, и я подумал, что в нашей истории человечества он будто позабыт — переходный вид, звено, которое ищут так долго.
Отпускной сезон отошел в прошлое. В самую знойную пору лета население Стокгольма вернулось в свой город. Таблички, возвещавшие о временном бездействии, исчезли с дверей магазинов. В ресторанах за ленчами снова сидели деловые люди. В парках замелькали качели. Закончился лихорадочный период у воров-домушников. Десятки тысяч рабочих вернулись на свои места. Из домов, предназначенных на снос, и со строек доносился обычный стук и треск. Кучки туристов и провинциалов поредели. Вместо них столицу заняли обычные горожане. Чтобы описать жизнь Стокгольма, понадобился бы новый язык с новыми словами и еще более новыми образами.
Карл Гектор исчез с моста. Больше я не видел его, проходя мимо в эти первые дни. Остальные рыбаки Потока были, по-видимому, безработными; им было некуда возвращаться, они по-прежнему выстраивались цепочкой вдоль парапета. Место, на котором стоял Карл Гектор, не занимали, я каждый раз видел зияющую в воздухе дыру.
Но вот снова наступило воскресенье.
— Вернулась семья, — сообщил он, как только я подошел к нему. — Мне только удалось освободиться.
— Неужели ты не рад, что они вернулись?
— Рад, конечно. Был с ними весь вчерашний вечер. Теперь только по субботам и воскресеньям я могу распоряжаться собой, как хочу.
Да, жизнь, видно, снова взвалили ему на плечи. В голосе собеседника не звучало ни ненависти, ни внутреннего сопротивления — лишь констатация факта.
— Ты обещал пригласить меня домой, чтобы показать, как живешь, — напомнил я ему. — Я пошел бы.
— Что ж, договорились. Сейчас схожу и позвоню, что мы придем вместе.
Он освободился от рыбалки на час раньше обычного. Мы сели на автобус и доехали до его дома на Рингвэген. Мне показалось, пригласил он меня без особой охоты, но, вероятно, не хотел нарушить слова.
— Не рассчитывай ни на что особенное, у нас все просто, — предупредил Карл Гектор.
— О чем ты говоришь? Неужели я жду приема с шампанским и икрой? Тем более в воскресенье, когда все закрыто. Хочется посмотреть, как ты живешь.
Конечно, я не думал увидеть запущенный и грязный дом и не ожидал встречи с семьей, живущей в крайней бедности. Тем не менее жилище Карла Гектора представлялось мне почему-то обставленным безвкусной дешевой мебелью, с несвежими обоями и голыми стенами. Отношения между мужем и женой предполагались если не открыто неприязненными и напряженными, то, во всяком случае, равнодушными, заношенными в течение долгого супружества. Настоящего взаимопонимания между ними я встретить не ожидал.
Когда мы расходились вечером после посещения кладбища, он обмолвился о своей жене, как о «старухе». После я вспомнил об этом. Рабочие называют жен «старухами». Они никогда не говорят «моя жена» или «моя супруга». Словно здесь проходит линия раздела между ними и прочими классами. Директор или равное по рангу лицо всегда говорит о своей половине «моя жена». Та, в свою очередь, называет его «мой муж», или «мой супруг».
Эту особенность можно объяснить. Рабочий не хочет выражаться столь же самонадеянно и самоуверенно, как то делают буржуа, и поэтому выбирает шутливое, комичное, иногда даже ироничное «старуха». Тем самым он подчеркивает, что отказывается плясать под дудку «образованных» классов. И одновременно в самом слове намечаются пути отступления; оно подразумевает, что связь между мужем и женой не так вынужденно прочна и постоянна, как требует того буржуазная мораль.