Как раз незадолго до этого мне приходилось просматривать статистику чтения книжных фондов, классифицированную по принципу социальных групп. Меньше всего читали крестьяне. На них приходилось всего две книги в год в среднем. Большой процент средних слоев населения читал двадцать пять книг ежегодно и владел в домах приблизительно пятью метрами книг. Ничтожная по численности социальная группа № 1 прочитывала не менее пятидесяти книг, включая сюда детективы.
Рабочие усердно пользовались библиотекой, и на них приходилось каждый год довольно много книг. Но неясно, сколько: они брали литературу наугад и какую-то часть сдавали непрочитанной. Определенный процент рабочего класса обладал в своих домах двумя метрами книг. Сведения статистики, конечно, ничего не говорили о степени «одаренности».
— Чтение — все равно что опиум для народа. Так, кажется, раньше говорили о религии, — сказал Карл Гектор. — Все организации и профсоюзы стараются сбагрить нам, рабочим, свою литературу. А я считаю, лучше быть необразованным, чем полуобразованным. Ведь рабочий, как бы ни старался, все равно останется полуобразованным. И все равно умники с высшим образованием будут смотреть на нас сверху вниз, переходный, мол, вид.
Слова Карла Гектора прозвучали насмешливо, но я понял его: для необразованного всегда оставалась какая-то надежда, в то время как для полуобразованного — никакой. По существу, оно, наверное, именно так. Утонченная культура существует лишь для высших классов и для людей, занимающихся ею профессионально. И «умники», как он выразился, до сих пор относятся к рабочим со снисходительным презрением. Рабочий, например, неспособен по-настоящему выучить иностранный язык, хотя бы по той причине, что ему негде им пользоваться. В крупных библиотеках рабочий неизменно теряется: у него нет нужных навыков работы с книгой. И несомненно, рабочий не располагает временем, необходимым, чтобы постичь всю глубину невообразимо сложных вопросов современной культуры. Я был согласен с Карлом Гектором и потому, что литераторы очень часто пишут на непонятном «герметичном» языке, подобно как политики изъясняются на своем: повсюду рабочего окружает идиотская тарабарщина.
— Вот ты назвал рабочего переходным видом, — сказал я и подумал: «Как же это печально. У меня бы язык не повернулся».
— А я не жалуюсь: от рабочего требуют, чтобы у него были идеалы. Но у меня нет никаких. И тот, кто требует, пусть, по мне, заливается слезами сколько угодно.
Жену, по-видимому, совсем не занимало такое направление разговора. Она была одержима желанием представить свой дом в лучшем свете. И эта одержимость мешала ей, видно, задумываться над чем-либо иным.
Выдерживать линию беседы казалось немыслимо. Мы замолчали. Через равные паузы хозяйка предлагала мне то пирожное, то печенье. Наконец она выставила на стол бутылку коньяка. Пробка была свинчена заранее, но содержимое не тронуто.
— Никто не скажет, что в нашем доме пьют, — сказала жена и поставила рядом небольшие рюмки, купленные, по-видимому, в заграничной поездке.
Выглядели они, во всяком случае, нешведскими, сувенирными.
— Мы всегда держим на случай гостей, — продолжала хозяйка. — Но в общем они ходят редко. Плохого о нас соседи сказать не могут.
Ощущение, что я попал в комнату-гарнитур, стало почти невыносимым. Я явственно слышал, как распорядитель выставки визжал: «Вот как живет рабочий в нашем доме для народа Швеции! Таков наш уровень жизни! Пусть приезжают иностранцы и поучатся у нас!»
На меня напала тоска. Я не знал, куда себя деть. Здесь, где все сияло такой образцовостью. Но решил потом, что достаточно знаю хозяина дома, чтобы говорить с ним напрямик, и повернулся к нему:
— Для чего вы живете?
Между нами встряла жена:
— Мы живем для детей. Чтобы они выросли и получили хорошую работу.
Карл Гектор, казалось, не удивился.
— Я отвечаю только за себя, — сказал он. — Если сохраню здоровье и дом, то так и буду жить до пенсии. И выйду на нее, если не изменятся законы, через двадцать три года.
— А потом?
— У рабочего нет будущего. Как ты назвал меня раньше?