Про Блайнд Ривер у меня вырвалось ненароком, наверное, неосознанно хотелось уколоть маму.
Я взял рюкзак, прошел через дом к парадной двери, потом к калитке… Родители шли за мной. Вдруг мама говорит:
— А я собиралась печь торт к сегодняшнему обеду…
Тут она неуверенно остановилась, и ее фраза так и повисла незаконченной в холодноватом воздухе раннего утра. Она, наверное, хотела исправить положение после своего замечания насчет Блайнд Ривер и довольно неуклюже подвела разговор к моему дню рождения. А отец говорит:
— Ты бы зашел к ним домой. Их ведь, может, уже не будет, когда ты снова здесь окажешься.
Дом родителей моего отца всего за полквартала от нашего. Сколько я себя помню, они всегда там жили и всегда во всех наших бедах мы находили у них успокоение. Когда отец дал мне понять, что жить им осталось недолго, я вдруг остро ощутил то, что раньше как-то не приходило в голову. И теперь с новым для себя ощущением я шел по старой, знакомой улице, покрытой рытвинами и ямами, куда ссыпали золу и шлак, отчего она казалась какой-то изможденной. Еще не было семи, и я шел по тихим еще улицам, будто утренний разносчик молока, бредущий от дома к дому, но только вместо бутылок я должен был оставлять у двери слова прощания.
Дедушка сидел возле окна, попыхивая трубкой и перебирая четки искореженными, шишковатыми пальцами. Сколько раз он их ломал, ему и не упомнить. С некоторого времени он начал сильно глохнуть и не повернул головы, когда я вошел. Я решил пока не говорить с ним, иначе пришлось бы кричать и несколько раз повторять одно и то же, а мне этого совсем не хотелось. Бабушка, как и мама, возилась в это время у плиты, высокая, седая, еще вполне представительная, несмотря на свои восемьдесят лет. У нее сильные, почти мужские руки, и, хоть широкая в кости, она никогда не производила впечатления неуклюжей или грузной. Двигалась она все еще ловко и легко, а зрение и слух у нее были в полном порядке.
— Я ухожу сегодня, — сказал я как мог непринужденно.
Бабушка с удвоенной энергией начала шуровать в плите, а потом сказала:
— Вот и хорошо. Здесь никому не найти дело. И никому никогда не удавалось. Поди сюда, Джеймс, — позвала она, и мы прошли к ней в кладовую. Там она с поразительным проворством взобралась на стул и достала с верхней полки шкафа потрескавшийся от времени большой жбан, в каких обычно хранят сахар. Она извлекла оттуда кучу запылившихся открыток и выцветших почтовых карточек, настолько старых, что казалось, они вот-вот рассыплются, стоит к ним прикоснуться. Были там еще два пожелтевшие письма, перевязанные шнурком от ботинок. Сквозь налет времени проступали, поражая мое воображение, названия мест, откуда все это пришло: Спрингхилл, Скрантон, Уилкс-Барре, Иелонайф, Бьютт, Виргиния, Эсканоба, Садбери, Уайтхорс, Драмхеллер, Гарлан, штат Кентукки, Элкинс, штат Западная Виргиния, Тринидад, штат Колорадо — уголь и золото, медь и свинец, золото и железо, никель, золото и уголь. Север и юг, запад и восток. Поздравления и просто несколько строк из тех мест, где ни я, еще молодой, ни дед, уже старый, никогда не бывали.
— Во всех этих местах твой отец побывал под землей, — сказала бабушка почти сердито. — Делал там то, что и здесь до своего отъезда, а потом после возвращения. А ведь вроде бы всякому и так достаточно долго быть под землей, когда умрет, чтобы стремиться туда, пока жив.
— Хотя, — немного помолчав, продолжила она рассудительно, — это единственное, что у него получалось и что он сам хотел делать. Но я-то ждала от него совсем другого и уж, во всяком случае, не того, что он будет работать здесь.
Она развязала шнурок и дала мне два письма. На первом стояла дата 12 марта 1938 года и адрес: Главный почтамт, Келлог, Айдахо.
«Я уже начинаю стареть, и мне хочется, чтобы ты вернулся и занял мое место на шахте. Угольного пласта хватит на многие годы. И очень давно здесь никто не погибал. Условия становятся лучше. Погода мягкая. Мы чувствуем себя хорошо. Ответ можешь не писать. Просто приезжай. Мы ждем. Любящий тебя отец».
На втором письме стояла та же дата и тот же адрес.
«Не слушай его. Если ты вернешься, то никогда уже отсюда не вырвешься, а устраивать здесь свою жизнь бессмысленно. Пласт, говорят, истощится через несколько лет. Любящая тебя мать».
Я никогда раньше не видел, чтобы мой дед писал, и почему-то считал, что он не умеет это делать, хотя видел, как он читает. Может быть, мне казалось так потому, что руки у него изувечены до бесформенности, и трудно представить их за таким тонким делом, как письмо.
Оба послания были написаны одним и тем же широким пером и такими черными чернилами, каких сейчас не встретишь, и чем-то они напоминали старую супружескую пару, в которой нет согласия, то есть желания одного сводят на нет желания другого, уж очень несхожи эти люди, хоть и связаны одной пыльной веревочкой.