Всему бы разом пришел конец, и этому запаху смазки и масла, которым от тебя за километр разит, который точно цвет кожи у негров, от него никуда не деться. И еще — холоду зимой от распахнутой настежь двери и жаре летом, когда плавится крыша гаража.
Как-то мне надоело ждать автобус, который идет на окраину, и я пошел повидаться с друзьями. Когда я вошел и меня признал швейцар — вот это было что надо, и особый дух, которым несло изнутри, тоже был что надо, и лонгплей, который кончился в тот момент. И взгляд, который бросаешь поверх столов, пока привыкаешь к темноте, пока не сошел на танцплощадку.
И чем больше забирала меня водка, тем больше захлестывала музыка. Она меня наполняла, пробирала до костей, она была я, и вот уже я на площадке. А вокруг те же, что всегда, те же негры, китайцы, американцы, бородатые типы, блондинки, которые даже на тебя не глядят, плюгавки, что встряхивают волосами, как плетями. Под конец вышли ребята из ансамбля — Пако, Антонио, Рамиро, не было Чико и Уокера. «Что случилось? — крикнул я им. — Где остальные и откуда взялись эти?» Я показал на ударника и гитариста в темных очках, похожего на налетчика. «Что случилось?» — прокричал я им, и они ответили «потом» и заиграли, и вышли четыре гоу-гоу герлз, тоже другие, по крайней мере, все, кроме одной, но это была не та, которую я знал, с которой провел тот вечер.
Обычное дело. Только разговоры, что мы друзья, что мы братья, — на словах, в песенках, и пока таскаешься за ними пару месяцев кряду, пока у тебя есть деньги, чтобы делиться, а потом конец дружбе, конец друзьям-приятелям: ведь это красиво звучит там, наверху, в микрофон, а на поверку выходит иначе, это уж как заведено.
Оказалось, что Чико и Уокера уже нет — жалко! — а Пако и Рамиро остаются до конца лета. Первый уходит в армию, а второй женится и станет чертежником, на которого, теперь-то я понял, учился. А девчонка умерла.
Я так и обалдел. Нет, правда, умерла? От чего? Нет, быть не может. Значит, она все-таки выпила тюбик, как грозилась. Покончила с собою. Хозяйка обнаружила на столике тюбик, а на полу разбитый стакан из-под воды и письмо, и что-то там еще, а она голая в постели, сверху одно покрывало.
Одни говорят, ну, как всегда, если кто вот так умрет, что она хотела уснуть и не рассчитала снотворное, но Рамиро рассказывал — само собой, не полиции, — что она принимала порошки, от которых весь день ходила дурная, и еще покуривала наркотики. Странно не это, странно, что она повторяла: «Если не стану звездой, покончу с собою». А я и все думали, что она с приветом, как все из этой шараги, как все гоу-гоу, что она из тех, кто всю жизнь грозится, а доживет до старости.
У нее была совсем неплохая фигурка и глаза, днем потухшие, а ночью горящие. Она мало что делала, но зато хорошо, и тогда, в ту ночь, на песке, под колоннами.
Теперь она, должно быть, далеко, вон за той оградой, которая виднеется из моего дома, возле той церкви с остроконечной крышей, нацеленной в небо. Говорят, ее родители приехали на вскрытие и решили похоронить ее здесь, чтобы замять дело или потому, что не смогли оплатить перевозку гроба, ведь в конце концов не все ли равно, в какой земле лежать? Поэтому она теперь за той оградой, еще дальше пустыни Сахары, за кипарисами, насчет которых любит прохаживаться мой отец.
В тот же вечер я не стал дожидаться шоу, сам не знаю почему, просто так, откуда мне знать. Я заплатил за коктейли и ушел. Немного болела голова, и меня раздражали девки за столиками и толпа у входа в кино. Я оказался у собора, побродил вокруг ограды. Колонны были на месте, и трава, и светляки, и еще песок, и проросшие сорняки, и наш дом уже без гераней, запертый, внутри никого, или, по крайней мере, так показалось, если глядеть сквозь решетки калитки. И дома вдоль улицы были все те же, и забегаловка моего отца, и тот субъект, который на нас донес, тоже, надо думать, попивал винцо в своей квартире, подремывал и приглядывал за тем, что творится внизу.
А еще дальше кипарисы и река, ее не видать, но она редкое лето не воняет, и вокзал, с которого уходят поезда во Францию, в мир, туда, где, как знать, можно быстро чего-то достигнуть или в крайнем случае попытаться.
Кто мало изменился, только растолстел, так это ночной обходчик, такой степенный, семейный. Вот уж у кого никаких проблем, достаточно взглянуть на его противную, разожравшуюся рожу, на фуражку и на хлыст, подвешенный за ремешок к руке.
— Что ты тут делаешь?
— А ничего, проходил мимо и решил поглядеть.