Остальные парни его тоже любили. Конечно, они подшучивали над ним, когда он хвастался, что скоро перейдет в профессионалы и будет загребать деньги лопатой, но после работы все болели за него и несладко приходилось тому, кто о нем плохо отзывался. Ведь Панкани был хоть и маленьким, но настоящим «мухачом». Голый, он выглядел на ринге как любой другой боксер его веса, и мало кто из них умел драться с такой же смелостью и мужеством, как он.
Свою смелость он доказал и при других обстоятельствах. Однажды в литейном вот-вот мог произойти взрыв, и Панкани первым бросился к вагранке, не испугался, что его может залить расплавленным чугуном. Или тот случай, когда его обвинили в том, что он бросил грязную тряпку в недавно принятого дежурного по цеху. Панкани не проговорился, даже угроза увольнения его не испугала, хотя Гастоне, настоящий виновник, человек не очень приятный. Панкани упорно твердил управляющему, что сам ничего не видел, а с его места попасть в дежурного просто невозможно. Не протестовал, когда его на три дня отстранили от работы, но потом потребовал с Гастоне потерянный заработок. Вполне справедливо. Ну а так как Гастоне все не решался расстаться с деньгами, то получил от нас взбучку. Панкани был парень что надо! Посмотрели бы вы на него во время уличной демонстрации. Между Панкани и Бове шло что-то вроде соперничества: кто окажется более смелым и безрассудным. Бахвал Бове горланил в одиночку посреди улицы, устраивал потасовки с полицейскими и, если не попадал в каталажку, всегда возвращался с набором шишек. А вот Панкани целым и невредимым проскальзывал среди дубинок, разбрасывал пачки листовок под носом у полицейских агентов и ускользал, юркий и хитрый, как куница. В эти минуты он будто другим человеком становился, начинал кричать, ласковые обычно глаза сужались и блестели, как на ринге.
Он и книги читал. Совсем не дурак был. Если бы не этот заскок из-за бокса, он, наверное, и в партию бы вступил. А так и слышать про то не хотел. Говорил, что в политике мне доверяет, сам человек убежденный, но вот никакой новой обязанности взять на себя не может. Иногда он просил у меня газету. Я понимал, что ему интересно, когда там была какая-нибудь заметка о Советском Союзе, и мне нравилось обсуждать ее с ним.
— Я ничего не говорю, они сейчас очень хорошо начали выступать, особенно в легкой атлетике. Но вот поставь себя на место боксера в Америке. Нет, дело не в деньгах, а в другом, — чувстве удовлетворения, которое он получает от жизни.
— А там, в России, его дают тем, кто работает, рабочим. Тебе не кажется, что это лучше?
Он не очень уверенно соглашался, весь во власти своих мыслей. Но в то же время прямо в восторг приходил, если хоть мельком слышал, как в разговоре вспоминали о Сталинграде. А с каким удовольствием он слушал мои рассказы о Сопротивлении, о крестьянах, у которых были на исходе припасы, а все-таки кое-что присылали нам время от времени, предупреждали, что у них вот-вот будут немцы, к ним на самом деле пришли немцы, эсэсовцы, и сожгли их усадьбу; или о той потасовке с американцами в Вероне, когда они хотели заставить нас снять красные косынки. Он часто просил меня рассказать ему про случай с Джоббе, которого прихватил геморрой как раз тогда, когда фашисты окружили нас на Монте Джово. Когда я вспоминал для него эту историю, мне казалось, все было точно так же, как в то время, когда моему сыну было три года и я, рассказав ему о том, как волк проглотил Красную Шапочку, нарочно останавливался и ждал вопроса: «А где охотник?»
Панкани был совсем как ребенок. Как-то утром он сказал мне: