В заколоченных домах есть что-то убогое: фанера на окнах, будто стекло застлала катаракта. Оставаться в таких местах людей заставляет та же потребность, что влечет к краю потухшего вулкана или к могиле какой-нибудь почившей знаменитости. Всю зиму здесь работает только одно заведение: рыбная фабрика. Но и она обречена вскоре исчезнуть. Однако, несмотря на покосившиеся стены, живет пока вовсю. Здание держится тем, что у него внутри три этажа морозильников. Лед создал прочный каркас. Старожилы говорят, если холодильники выключат, фабрика развалится. Лед как страх, от которого застываешь.
Работающих на рыбной фабрике отличает та мрачная веселость, которая наступает, если рад любой работе. Когда я пришел наниматься, управляющий, догадавшись по моей наружности, что я с промышленного Среднего Запада, посоветовал мне подыскать другое место, но не сделал это таким тоном, как если бы единственный в городе мясник посоветовал идти за покупкой куда-нибудь еще, если тебя не устраивают его цены.
Сначала вонь, неистребимый чужеродный запах становится знакомым, а потом его просто не чуешь. Мое обучение началось в упаковочном цехе, там взвешивали шейки омаров, сортировали, расфасовывали и отправляли на хранение. Тысячи замороженных шеек пахли вроде подопытных белых мышей. Сверкающие металлические столы, цементный пол, весы, серые пластмассовые ящики и картонные коробки с замороженными омарами из Южной Африки… «Кто их упаковывал там, по ту сторону Атлантики?» — размышлял я, разбивая глыбу смерзшихся шеек о край стола. Она с треском раскалывалась на десятки кусков, подобно старой глиняной копилке, полной монет.
Могла ли какая-нибудь машина сравниться с той невразумительной четкостью, с которой четверо человек сортировали шейки омаров? После взвешивания шейки расшвыривали по разным металлическим ящикам, которые разделены на две половины деревянной перегородкой. В воздухе над столами было столько летящих шеек, сколько самолетов над аэродромом Кеннеди.
Стареющая лесбиянка Кэси, которой поручено последнее взвешивание, переделала имена работниц цеха, обкорнав на мужской лад: Элайза стала Эл, Люси — Лу, Фрида — Фрэд. Кэси к тому же еще и владелица радио — крохотной пластмассовой вещицы, которая стоит на краю упаковочной клети. Шнур змеится вверх вдоль стены к розетке, как будто музыка из приемника заставляет его стоять вроде завороженной кобры.
Замерзшие омарьи шейки стучали о ящики, как брошенные в таз ножи. К окнам прилипло несколько осенних мух. У этих экземпляров развились от холода короткие ворсинки, и казалось, мухи в меху. Как очнувшийся от тяжелого сна человек, очумело включался свисавший с потолка обогреватель.
После взвешивания омаров отправляли на упаковку. Обычно там работало четверо. Шейки были уже завернуты в целлофан, упаковщики просто раскладывали их по коробкам и пускали на конвейерную ленту. Она вела к двум пожилым женщинам, подбиравшим в эти коробки сколько нужно довесков, чтоб довести до указанного на упаковке. Ящик, из которого женщины брали эти довески, наполняли мы с одним рабочим. После упаковки — контрольное взвешивание у Кэси, затем в машину, запечатывающую картонные коробки. Там стоит запах растопленного воска. Лишь после этого старик Сэмми отвозит омаров в морозильник, где они дожидаются отправки морем. На стене цеха отмечено рекордное количество омаров, упакованных за день.
Около стола стоят четверо и с окаменевшими лицами распределяют омаров по ящикам. Для этого их надо внимательно осмотреть. Бесконечно повторяется одно и то же. Будто рассматриваешь одну-единственную шейку восемь часов подряд. Темно-коричневый панцирь с красными и зелеными пятнышками больше напоминает насекомое, чем морское животное. А белое мясо омара похоже на крахмальную мякоть на изломе. Тоненькие лапки, скрючившиеся в предсмертной судороге, вроде как руки мертвых младенцев, лежащих в крохотных гробах.
К концу дня в цехе, залитом люминесцентным светом, наступает какое-то взвинченное, почти истерическое веселье. После долгих часов лихорадочного труда — взрыв смеха. Я заметил, что всегда так случается: приступ судорожной деятельности в полном молчании вдруг разрешается хохотом. Особенно у тех, кто нетвердо держится в жизни — сезонников.
— Посмотрите-ка сюда, — позвала маленькая португалка, увидя омарью шейку, облепленную коричневыми яичками.
Женщины собрались около ее стола, как вокруг новорожденного.