Впервые я рассматривал Карла Гектора почти вплотную. Черты его лица отличались резкими и прямыми линиями, оно украсило бы любую из предвыборных рабочих афиш: голубые глаза, открытый взгляд, смелое и решительное выражение — весь его облик говорил о человеке, достигшем цели, обеспечившем свое будущее.
Я начал разговор с удобной темы о произошедших в обществе изменениях.
— Да, раньше было по-другому, — сказал он, равнодушно соглашаясь. — Хотя работяга как был, так и остался работягой.
— Рабочее движение добилось неслыханных успехов, — сказал я.
Против ожидания он разговорился. И охотно рассказал о своей семье.
— Все это неплохо. Мой дед был из тех, кто боролся заодно с Брантингом[14] и Янхектом[15]. Он родом из шхер. Прадед работал там перевозчиком. Однажды деда посетил сам Брантинг. Выгребли на лодке в море, чтобы показать вождю шхеры. И увидели в воде плавающую дубовую доску. Брантинг сказал: как жалко, что такая хорошая доска пропадает без всякой пользы. Он зацепил ее тростью и буксировал до самого берега. Дед укрепил ее на двух камнях, и получилась скамья. Пока был жив, то всем, кто его слушал, он рассказывал: сам Яльмар Брантинг отбуксировал доску к его причалу.
— А твой отец? — спросил я, воодушевленный красочным рассказом.
— Он тоже активно участвовал в движении. Здесь, в Стокгольме. Являлся, как говорят, классово сознательным рабочим. А вот мать, мать была робкая душа. Она все боялась, как бы про нее дурного не сказали. И заботилась обо всех нас. И в доме всегда была чистота и порядок.
— А ты сам? Как ты сам относишься к движению?
— Какое-то время участвовал и тоже препирался на собраниях. Насчет производства и политики. И агитировал немного, когда сцеплялся с кем-нибудь из — как же их называли? — идейных противников. В профсоюзе был примером, всегда платил взносы. Да я и сейчас плачу в срок, даже с тех пор как стал пассивным.
— Что это значит — пассивным? Ты что, не выходишь вместе со всеми на Первое мая?
— Нет. Потом я сдал на права и купил машину, как другие, ради семьи. Стал выезжать с семьей за город. Потом и это надоело, и я ее продал. На Первое мая, как и в выходные, иду на мост и рыбачу.
— Что ж, тебе это интереснее всего другого?
— Да нет, не могу сказать, но надо же что-то делать. Газет я давно не читаю, забросил.
— Но ты голосуешь? Во время выборов?
— Теперь нет. Не вижу, чтобы от этого была польза.
По его выходило, что рабочий класс вел осмысленную жизнь только до тех пор, пока мечтал о революции. Или, может быть, я сам домыслил за него идею? Он ведь к идеям относился равнодушно.
— И потом знать не знаю, за кого голосовать.
Я почувствовал: бессмысленно возражать ему на языке профессиональных политиков, ораторствующих на собраниях о долге рабочего класса, о лояльности рабочих друг к другу и к обществу в целом и обо всем таком. Если вдуматься, рыбак Потока уже включает в себя понятия «отлынивающего от выборов», «врага рабочего дела», «предателя движения и его пионеров».
Нет, клише и термины были неприменимы к моему герою. Вся история с Карлом Гектором таила в себе ядро, отталкивающее громкие слова и ярлыки. Может быть, за недостатком точного слова я и назвал его нигилистом.
Я немного задумался. Каким понятным предстал передо мной задавленный нуждой, забитый рабочий прошлого. Но теперь я отказывался воспринимать его в роли несчастного. У современного рабочего были возможности, да и обязанности, в конце концов! Неужели Карл Гектор так никогда и не поймет, что ошибается и что ведет себя по отношению к жизни неблагодарно? Понемногу я убедил себя: он всего лишь исключение.
— Хорошо, что не все так думают, как ты, — сказал я сухо.
Но он не согласился.
— Остальные живут тем же. Я — явление повсеместное.
«Повсеместное» резануло мне слух своей фальшивостью. Точно так гадливо прозвучало бы для рабочих старшего поколения «ренегат». Наверное, Карл Гектор подхватил словцо из газет.
— Настроения, подобные твоим, могут идти от стресса и спешки на работе, — сказал я, действительно понадеявшись, что все окажется так просто.
И почти уверовал в это. Я представил себе стройку, где все и вся наползало друг на друга со всех концов и углов, где каждый разбивался в лепешку ради выгоды и рабочий суетился как белка в колесе.
А сверху над ним еще нависала бюрократическая надстройка, и, вымотанный за день, он отдавал вечерние часы на заполнение бесчисленных формуляров, от которых ни жарко ни холодно. «Мы поможем тебе выстроить дачу в Хультсфреде — там, куда не дотянулись еще когти современности», — прочитал я недавно на рекламной афишке в такси. Призыв играл на чувствительных струнах.