Он заснул.
Он спал и видел сон под солнцем.
Белизна комнаты проникла в сновидение, и, хотя в нём не было цифр, он почему-то знал, что на календаре - начало июля. Тропическая жара резко континентального климата заливала город, превращая головы в беспомощные капустные кочаны, и люди одевались в светлые тона, стремясь отразить небесный огонь обратно в вышину. Раскалённый асфальт сверкал и плавил обувь, а небо, казалось, превратилось в одно сплошное солнце.
Лишь он один был одет во всё черное - футболка, брюки, кроссовки. Его ноги зудели и жгли, его кожа липла к самой себе. Он нещадно потел, жаждал тени и прохлады, но что-то заставляло его бестолково бродить среди одурманенных зноем людей.
Он был у автовокзала. Он искал. И именно в тот момент, когда он понял, чем занимается, объект поиска появился в поле зрения.
Её лицо показалось слева, среди бумажных рубашек и платьев, взглянуло на него, сморщилось и постаралось скрыться. Он не допустил. Прорвавшись сквозь белизну и вновь найдя её, он стал объяснять, хотя она и не хотела слушать. У неё была цель. Он тоже была в белом. Ему хотелось взять её за руку, остановить, заставить выслушать, но он боялся, что от этого станет только хуже. И поэтому он лишь бежал рядом с ней, подобно недалёкой собаке из коротконогой породы, постоянно не попадая в такт, ни разу не угадав, где она повернёт.
Он рассыпался в извинениях, называл себя тупицей и эгоистом, недоумевал, как он мог быть столь холодным, как мог так поступить с самым добрым и бескорыстным созданием на свете, как мог не ценить самое лучшее и правильное в своей жизни, уверял, что многое осознал, что разлука его излечила и научила, что впредь он будет гораздо внимательнее, что он совершенно другой человек, нежели тот, которого она знала, что она нужна ему, нужна больше одиночества и многих месяцев пустого времени, что без неё он мёртв и ни на что не способен, что он вынужден каждую минуту лгать самому себе, чтобы не умереть от мысли, насколько бессмысленна жизнь без неё, что он готов на всё, что бы она не предложила, лишь бы она позволила ему быть с ней, смотреть на неё, наблюдать за её движением, потому что без неё ему скучно и страшно, невыносимо скучно и страшно...
Она его слышала. Но вряд ли слушала. Лицо её сгладилось, брезгливость исчезла, но улыбки он так и не дождался.
Ни слова не сказав, не взглянув ему в глаза, она внезапно ускорилась и вбежала на подножку отъезжавшего автобуса. Двери захлопнулись, оставив его посреди плавящихся стен ослепшего города.
Автобус тронулся и стал исчезать. А он стоял, обливаясь потом, прислонив ладонь ребром ко лбу, мучительно щурясь и пытаясь рассмотреть номер на задней стенке. Там было табло, там было что-то круглое. Но в этом сновидении не было места цифрам, и он не разобрал ничего сквозь белесое марево горячего воздуха.
7. ПЛАМЯ
Радость. Свет. Жажда.
«31.08.2014.
Метемпсихоз № 9.
Это удивительно. Это удивляет меня снова и снова, и я хочу, чтобы так было всегда. Чтобы каждый раз, выздоравливая, я чувствовала именно это. Словно вчерашняя я жила миллионы лет назад, словно тело моё пребывало в стазисе, где выспалось на всю жизнь вперёд. Словно каждый кризис сбрасывает с меня старую, сморщенную оболочку, вновь делая меня молодой, но не той, что раньше. И хотя мне немного жалко ту, кем я была, ту, что скончалась в мучениях где-то посреди этой бредовой ночи, я не могу сдержать восторга, чувствуя свои руки, ноги и более всего - огонь в голове. Но не тот, что пытался уничтожить меня вчера, а иной. Тот, в котором больше света, чем жара. Тот, что не жжёт, а прогревает суставы».
Я оторвала ручку от бумаги и потёрла ей нос. В голове металось множество фраз, но ни одна не казалась умной и достойной увековечивания. Можно писать в гневе, в печали, в обиде, в любви. В любой из болей. Но как можно писать в радости?
Да, возможно, я единственная сумасшедшая в этом мире, кто ещё ведёт дневник. Самый настоящий дневник из обычной бумаги в клетку. И каждый раз, когда я собираюсь сделать очередную запись, я закрываюсь в тёмной комнате и зажигаю огарок свечи. Чтобы отсветы пламени играли на белом прямоугольнике, словно висящем в пустоте. Чтобы мне пришлось щуриться и старательно выводить буквы, дабы они не упорхнули в эту пустоту. Чтобы разливающийся парафин - лучше бы это был воск - напоминал мне, что это надо сделать быстро. Потому что мой дневник - это не какая-нибудь дешёвая стопка листочков, упакованная в розовый переплёт с нелепым замочком, отмыкаемым столь же нелепым ключишкой. Мой дневник - это манускрипт, свиток пергамента, летопись, рассчитанная на вечность.