Но каждое хоть сколько-нибудь крупное действие кажется мне рискованным. Я боюсь сделать только хуже и ругаю себя за это. Даже если я что-то совершу, то потом буду уверять себя, что ничего не изменилось и всё было зря. Я сам себе палка в колесе. Мне нужен кто-то другой. Кто-то другой, кто просто поставил бы меня перед фактом. Кто-то, кто столкнул бы меня в головокружительный полёт, не дав времени на подготовку.
Но у меня нет никого, кроме отражения в зеркале.
Я мог бы сказать, что разозлился и разбил его кулаком, как показывают в кино. Или принялся говорить вслух с самим собой, словно больной из того же фильма. Или хлестать себя по щекам, приговаривая «Ну же! Ну же!»... Но этого не было. Я остался стоять, потому что произошло нечто особенное.
В голову мне пришла небольшая идея, и я непроизвольно дёрнулся. Так засыпающий иногда резко распрямляет ногу, потому что его подсознание по ошибке посылает сигнал лягнуть несуществующего врага. Даже не идея, а какое-то её бледное подобие. Но я ухватился за неё, как за спасительную соломинку, не позволил забыться. И она осталась со мной, хотя и не выросла в размерах. И я принял решение. И улыбка - слабая, под стать идее - потихоньку раздвинула мои губы.
Да, это можно. Почему бы и нет. Терять нечего. Для начала хватит, а там посмотрим. Это надо было сделать уже давно.
И я направился в спальню.
***
Я выкрашу эту комнату другой краской, говорю я себе. Нет, краска сама будет лишним напоминанием. Я оставлю цвет как есть. Лишь поменяю расположение мебели. Или даже не поменяю. Но я буду заходить сюда почаще. Наверное, поставлю здесь компьютер. Возможно, я даже буду здесь спать. В конце концов, это место станет столь обычным, что больше не вызовет боли. Эта территория вновь станет моей. Это моя борьба с оккупантом. Моя Реконкиста.
Я складываю пыльное одеяло вчетверо, чихаю. И немного хихикаю через нос. И чувствую, как понемногу оживаю.
Я выгребаю женскую одежду из шкафа, бросаю её поверх одеяла. Чёрт, в один тюк явно всего не уместить.
Смекнув, я разделяю вещи на два узла - из простыни и из одеяла. В каждый по подушке. Таща их на задний двор, я на мгновение чувствую себя деревенским жителем, готовящимся к переезду. Я напеваю:
You never have any time for me
Whenever I need you you're not there
You've never been true and it's plain to see
The fact is you never really cared
Мне потребовалось много времени, чтобы вновь полюбить те песни, что я давал тебе слушать. Хорошо, что тебе нравились лишь очень немногие из них.
Я возвращаюсь в дом, нахожу коробку и возвращаюсь в Чёрную комнату. Кладу к коробку балетки, плюшевого мишку, чуть поколебавшись - письмо. Затем, поругав себя за нерешительность, сгребаю с комода всё, что на нём лежит: расчёску, какую-то полурассыпавшуюся нитку бус, почти пустой флакон духов...
Пораздумав немного, я иду на кухню и беру нож. Бензина в доме нет, поэтому, подумав ещё минуту, я беру бутылку растительного масла.
Не нужно никакой печи. Пусть это будет жертвенный костёр. Я раскладываю вещи прямо в центре бетонной площадки - сегодня она будет алтарём. Опустив подушку на пол, я по-мальчишески резко всаживаю в неё нож и распарываю по всей стороне вместе с наволочкой. Несколько перьев падает рядом. Получается нечто вроде гнезда. Я вливаю в это гнездо полбутылки масла и достаю спички.
Торжественное слово?
***
Сначала человек помнит чёткое определение термина. Затем в его толковании он начинает допускать небольшие неточности. Ещё спустя время он мнётся, пытаясь соорудить из понятных ему слов хрупкое здание дефиниции. А потом наступает перелом, и человек уже не может с уверенностью сказать, что же это слово обозначает, и способен лишь на обратный процесс распознавания краткого по распространённому, причём из нескольких вариантов. Память становится «викторинной», и, наконец, наступает тот пугающий, полный отчаяния миг, когда человек осознаёт, что слово уже ничего ему не сообщает, что оно стало лишь смутно знакомым набором букв, отгоревшим топливом, которое едва ли способно вспыхнуть вновь, осветив, кроме себя, целые анфилады комнат огромной библиотеки.
Такова старость - вне зависимости от того, в каком возрасте она к нам приходит.
Я помню, что помнил. Помнил все черты твоего лица. Но я путаюсь в геометрии, мой глазомер медленно даёт сбой, моя линейка сжимается и растягивается, не в силах противостоять давлению времени. Я помню, что глаза твои велики, но не знаю насколько. Я помню, что у тебя маленькие уши, но не могу сказать, чему они ровня. Помню твою белую кожу, но что белее её? Я собираю твой образ по частям, составляю уравнение, все члены которого - неизвестны, и когда я пытаюсь подогнать их друг к дружке, то неизменно попадаю в королевство кривых зеркал.