Что он такое говорил.
Что он вообще пытался ей сказать.
Что?
Ее язык прилип к нёбу, словно злосчастные лепестки. Побледневшая Фреда отступила на шаг, а Ренье инстинктивно подался ближе, вновь сократив расстояние между ними. Как в танце, которого у них так ни разу и не случилось.
— Пожалуйста, прекрати отрицать очевидное, — взмолился он. — Если в твоем сердце нет и не было любви, тогда откуда эта хворь? Позволь мне спасти тебя! Вспомни об Инквизиции. Вспомни о людях. Они все еще нуждаются в тебе. Ради них и ради себя — ты должна жить! Как ты этого не понимаешь?
Фредерика молчала.
Тогда, в тюрьме Вал Руайо, она сказала: «Я никогда не любила тебя», — а он отказался верить этому.
Сейчас она добавила бы: «Я была с тобой, потому что хотела забыться», — он бы с недоверием отнесся к любым словам.
Но как только она ощутила прикосновение огрубевших пальцев Тома к своей щеке, то ее изломало такое страдание, что не поверить было уже нельзя.
Кажется, ее легкие плавились, желая исторгнуть чужеродное, сорное. Растение сопротивлялось, цеплялось за органы, как за спасительные островки, пережимало ведущие к сердцу сосуды. Фреда кашляла, боль и ужас согнули ее пополам, а отсутствие воздуха затуманило разум. За какофонией из хрипов, всхлипов и бешеного шума крови в ушах она не слышала, как грохочет голос Ренье, как вокруг собираются люди, галдят — и бездействуют.
Если честно, то что они могли?
К счастью, всего через полминуты приступ пошел на убыль. Она жадно втянула воздух — тот зашумел в освобожденной гортани. Победа. Ей удалось пережить еще одну пытку «цветочной болезнью», хотя казалось, что в этот раз точно — всё.
Вестница распрямилась и с трудом различила пестрое сборище сквозь мягкую белесую пелену слез. Морально изувеченная, она, тем не менее, догадалась махнуть рукой и сквозь забитый рот сдавленно пробормотать, что все в порядке, все прошло, опасаться нечего. Как ни странно, это помогло.
Один лишь Ренье, замерший подле нее изваянием, мог видеть, как сильно ее трясет.
Мало-помалу свидетели разошлись, вполголоса обсуждая увиденное. Ее это не беспокоило. Когда ей удалось окончательно взять себя в руки, она возжелала лишь одного: увидеть, наконец… бутон.
Точнее, полураскрывшийся венчик мальвы, чуть скользкий от ее слюны.
Она вынула его изо рта и огладила большим пальцем полосатые лепестки, питая к ним почти материнскую нежность. Раньше ей удавалось увидеть лишь фрагменты — и вот в ее руках полноценное, законченное произведение. Этот цветок был прекрасен.
Он нисколько не напоминал Тома Ренье.
— Клянусь Создателем… это было… — только и смог вымолвить ее спутник.
Фреда еще раз с наслаждением сделала вдох и распробовала аромат цветка. Знакомый, весьма любопытный, похожий на… Мускус?
Ее щеки порозовели.
Тут две пары серых глаз встретились, полные смятения, и внезапно Ренье осмелился на еще одну глупость.
Почувствовав, что он снова тянется к ней, ее душа попыталась забиться в самый дальний и темный уголок «цветочного сада». А «сад» ожил и угрожающе зашелестел, взвился листьями вверх, когда стало понятно, что Том хотел коснуться не самой Фредерики, а цветка в ее руке.
— Нет! — отпрянула она в изумлении. — Ты что, умереть вздумал?!
Чужая рука остановилась в воздухе и всколыхнула его своей дрожью.
В тот самый день, находясь по другую сторону тюремной решетки, Вестница говорила чистую правду. И, значит, цветочный недуг стал бы гибельным для него, безнадежно влюбленного в эту женщину. Должно быть, только ее импульсивная реакция позволила осознать, как долго он выдавал желаемое за действительное.
Вдруг заполнившая сердце смесь жалости и скорби была настолько тягостной, а страх — нестерпимым, что Фредерика оставила беседку и направилась к выходу из церковного сада, тая надежду, что Тому не придет в голову пойти за ней.
Он не пошел.
Тем же вечером, не дожидаясь рассвета, не простившись ни с кем, он уехал. И вскоре тягучая черная скверна проникла в его вены, а кровь Фредерики разбавил цветочный сок.
*
В мучениях проходили дни, которые Фреда давно перестала считать. Пока цветы мальвы росли и набирались сил, сама она увядала. Пятилистные венчики из кожаного мешочка на поясе приходилось вытряхивать в камин все чаще, а вскоре болезнь приговорила ее к заточению в собственной спальне.
Свой тридцатый день рождения она встретила затворницей в древнем замке на стыке двух государств.
У нее еще оставались силы на то, чтобы двигаться и говорить, она сохраняла ясную память… но руки порой отказывались подчиниться, пальцы чертили в воздухе бессмысленные жесты — знаки нестерпимой боли, а ноги могли подогнуться, и тогда тяжесть собственного тела увлекала ее на пол, где она, приняв вид несозревшего и нерожденного еще младенца — скрюченная, искореженная, скованная параличом, хоть и временным — давилась целыми бутонами или их частями. Цветы выходили с кровью. Выходили с желчью. Похоже, их семена проникли в желудок и проросли.
Кровавые вкрапления на светло-розовых лепестках напоминали, как однажды серые радужки глаз Фредерики впитали в себя цвет ее магии. Выкашляв первый венчик с багровыми следами на нем, Фреда поняла, что болезнь перешла в решающее наступление. И попросила Лелиану прекратить поиски.
Да, все это время Соласа по-прежнему искали, но разведчики были отозваны в тот же день.
Фредерика не могла вообразить, чем бы все обернулось, если бы эльфа все-таки нашли и убедили вернуться в Скайхолд. Он бы увидел ее, измученную любовной лихорадкой, иссохшую от постоянной борьбы за живительный кислород… а узнав, что причиной был именно он…
Вина в его глазах — вот чего она опасалась.
И хотя душа Тревельян по-прежнему взывала к нему — только бы увидеться напоследок! — ее разум то и дело отбивал нападки эгоистичного желания. Оно терзало ее, но не так болезненно, как стебли и листья цветов терзали живую плоть.
Столько боли — и ради чего? Все, о чем можно мечтать, ближе, чем кажется. Упрямство делает жертву напрасной, но все это можно прекратить… хоть сейчас…
…Фреда продолжала молиться утром и вечером, невзирая на слабость и резь во всем теле. За Инквизицию — чтобы все так же несла людям веру. За себя — чтобы были силы совладать с искушением. За него — чтобы никогда не был одинок.
Она ведь знала, что Солас, не по собственной воле ставший отшельником и чужаком в глазах своего народа, больше всего боялся умереть в одиночестве.
И поэтому Фреда так горячо молилась: пускай в самый страшный час рядом с ним будет кто-то, способный сломать своим голосом тишину…
Кашель не позволял сомкнуть глаз даже на час, и асфиксия убивала ее так же верно, как и недостаток сна. Все ее нутро было охвачено пожаром.
Неожиданно Фреду вырвало. Цветы шли вверх по ее пищеводу, слитые в единую массу, пока Тревельян свешивалась с кровати вниз головой и страдающе всхлипывала. Спазм вязал из ее напрягшихся мускулов пульсирующие узлы, а легкие, те горели, и кислород в них лишь подкармливал это пламя.
К счастью, чужие заботливые руки поддержали ее за плечо и помогли сесть на постели, когда очередной приступ кончился.