— Прости… — Фредерика едва ворочала языком. Она все время дышала открытым ртом, шумно, с хрипами; острые края листьев мальвы уже не щекотали, а рассекали нежные стенки горла. Казалось, сам ее голос кровоточил.
— Ничего… ничего страшного. Подумаешь!
Улыбнувшись ей бодро и лживо, Дориан чистой влажной тряпицей вытер пот с ее высокого лба. Вслед за этим она почувствовала легкий поцелуй на виске. Цветы слушали ее сердце и поэтому знали, что этот поцелуй не стоит воспринимать как угрозу: он был искренним проявлением любви, исходившей от самого верного и близкого друга. Любви совершенно платонической.
Из трех главных мужчин в ее жизни рядом с ней остался только Дориан. Она говорила: «Слишком опасно». Умоляла: «Не надо, ты заразишься». Но Павус наотрез отказывался уходить, а по части упрямства ему, считай, не было равных.
С другой стороны, он и впрямь мог ничего не опасаться, ведь «цветочная болезнь» поражала лишь тех, чья любовь безответна. У Дориана же все было хорошо.
Стояла глубокая ночь. В покоях Вестницы с вечера зажгли камин и несколько свечей, которые еще не догорели. Тревельян испытывала такую усталость, будто ее плечи служили фундаментом всему Скайхолду. Она знала, что попытка задремать хоть ненадолго будет тщетной: боль выкручивающая, резкая, она присутствовала даже во снах и была их главным визжащим лейтмотивом.
Но иногда, прикрывая глаза всего на несколько секунд, Фреда видела лес, где росли цветы мальвы.
Вековые деревья подпирали кронами небо, переплетшиеся ветвями настолько плотно, что лишь редкие лучи солнца доставали до земли. В этом изумрудном мраке белели раскрывшиеся бутоны, и от их волнующего запаха так сладко кружилась голова… Лес простирался, насколько хватало глаз, совершенно тихий и недвижимый, заключенный в одной-единственной секунде, как отражение в прозрачной капельке воды. И казалось, с незапамятных времен здесь не было людей, зато были следы волков, а может, одинокого волка. Они цепочкой устремлялись за горизонт.
Странное видение сочетало в себе сон и явь, и всякий раз, проваливаясь в него, Фредерика уже не надеялась вновь увидеть свою спальню и примостившегося на диване Дориана. Но потом она возвращалась в реальность, правда, все так же без сил.
— Что ты делаешь?.. — слабым голосом спросила она, ощутив прикосновение металла к своей макушке.
— Расчесываю тебя, — как ни в чем не бывало ответил Дориан и действительно принялся распутывать ее волосы гребнем. — Что подумают дворяне, когда увидят такую неряшливую Вестницу Андрасте?
— Думаешь… они обратят внимание на прическу?
— Душа моя, разумеется! Половина из них с удовольствием перемоет тебе косточки, а вот другая половина немедленно введет торчащие лохмы в моду, и уже на следующем императорском балу все они… Ты меня слушаешь?
— Да… да… — Фредерика едва заметно улыбнулась уголками губ, кое-как перебарывая чудовищную слабость.
Она бы сказала: «Я умираю, Дориан. Насовсем».
Сказала бы: «Буду слушать тебя, покуда хватит сил».
Но вместо этого улыбнулась так, словно это была не последняя ночь, проведенная вместе с лучшим другом.
— Вот так, хорошо.
Дориан закончил убирать ее волосы в конский хвост, сделав так, чтобы они не слишком стягивали кожу на висках; его забота отозвалась тихой, щемящей нежностью глубоко в ее сердце. Обернувшись, Тревельян увидела, как он с растерянным видом вертит гребень в дрожащих смуглых пальцах.
— Хочу, чтобы ты поспала, — негромко сказал он с опущенной головой, — но страшно становится, как подумаю, что ты больше не откроешь глаза.
Дориан был тем, кого ей особенно не хотелось ранить правдой, однако… Сейчас Фреда как никогда отчетливо понимала, что пустая надежда сделала бы ему больнее. С этим чувством ему жить еще долгие-долгие годы.
— Тебе не нужно… не нужно… — Из-за кашля ей никак не удавалось договорить до конца. — Не нужно оставаться здесь и смотреть. Ты тоже устал.
Он свел брови к переносице в злой гримасе:
— Даже не… Просто не надо, хорошо? Ты все время это твердишь, потому что до сих пор не поняла, что я и шагу отсюда не сделаю.
— Дориан, пожалуйста…
И Фреда закашлялась снова.
— Ты — мой самый дорогой друг, — Павус взял ее лицо в свои ладони, а мир вдруг размылся и оплавился из-за влаги в ее глазах. — И ты думаешь, я настолько плох, чтобы бросить тебя сейчас? А если бы это был я? Ты бы ушла?
Она бы ответила сразу, да только в ее устах был новый лепесток.
Пришлось высвободиться, отвернуться и вынуть его двумя пальцами, чтобы опустить в стоявшую у кровати высокую вазу. Привкус крови обволакивал язык. Дориан ждал, но Фреда не поворачивала головы, иначе он бы увидел, как быстро ее щеки стали мокрыми из-за слез.
— Я бы ни за что не ушла.
Они помолчали.
— Тебе… Тебе страшно? — он словно не был уверен, стоит ли спрашивать, но вот она ждала этого вопроса.
— Не знаю. Наверное, уже нет, — Фреда пожала исхудавшими плечами. Дориан буравил взглядом ее сгорбленную спину — это она почувствовала особенно остро, как обжигающую каплю расплавленного воска.
А вот следующий его вопрос предугадать не смогла. И когда он прозвучал, то цветы мальвы откликнулись на него, распушив лепестки, словно их после долгой ночи коснулись первые рассветные лучи. Фредерика ощутила распирающую боль внутри и вместе с этим — волнение.
— И все-таки: почему он ушел? — произнес Дориан.
У нее не было для него ответа, кроме уже прозвучавшего:
— Я… не знаю.
«Возможно, из-за меня».
«Мне кажется, из-за меня».
«Я думаю, из-за меня».
Ты знаешь, как все исправить.
— Клонит в сон… — сказала Фредерика, и тогда Дориан помог ей улечься в постель. Какое-то время она еще чувствовала его горячую ладонь поверх своей ледяной, а затем перед ее закрытыми глазами снова возникло видение: безмолвный лес, усеянный мальвой.
Такой далекий.
Боль созревала, словно бутон. Готовилась нанести ее сердцу и легким последний удар. Нарастала и нарастала, понемногу захватывая каждую жилку. Где-то внутри нее шел решающий бой, и его исход был известен: в нем будут одни проигравшие. Потому что лесная мальва не выживет без нее.
Когда цветок умирает, его лепестки опадают, уже не цепляясь за то, что дарило им жизнь.
Казалось, что ребра вот-вот затрещат от засилья сорной травы. Казалось, что кровь загустела из-за цветочного сока и поэтому поднималась по жилам так медленно, так лениво. Казалось, что холод, лижущий тело даже под одеялом, должен убить цветы, однако нежные лепестки и листья впитывали мороз и жалили им ее внутренности…
Тревельян не понимала, что это агония.
*
Предрассветный час — насыщенно-фиолетовый.
Фреда просыпается, садится на постели, смотрит вокруг, оглушенная тишиной. Непонимающе разглядывает привычное убранство своей спальни будто сквозь цветные стекла.
— Дориан?
Дориана нет.
Тишина пробирается в стенки черепа и болезненно давит в отместку за то, что Фреда осмелилась подать голос. Будто не было слова (сна и мысли, надежды и страха) — а была только тишина.
Здесь очень холодно. Лишь в самом сердце зимней метели на пике Морозных гор бывает так холодно. Но нет ни завихрений, ни завываний, а пальцы уже отнимаются.