Он зевает, словно с печки слез. Он зевает, когда там убитые лежат! Он пьян, этот Карпов.
— Пулями побило! — говорю я.
— Не суйтесь не в свое дело, — говорит Карпов. — Где убитые?
Солдат машет фонарем.
— Тама, тама, — говорит он, — все… семеро. А нас двое живых-то. Помогните, ребятки.
— Там бой идет, — говорит Карпов, — как же мы можем на батарею опоздать?
— И так опоздали, — говорит Федосеев.
— Пить не надо было, — говорю я и удивляюсь, как я смело говорю.
А Карпов смотрит на меня и молчит. Он ничего не говорит, потому что нечего ему сказать.
— Напились все как свиньи. А тут бой идет, — громко говорю я. — Пошли, Федосеев?
Мы вылезаем из машины. Карпов тоже. Молча. Потом — заспанный Сашка. Мы берем лопаты, ломик и идем за солдатом.
— Такое было, такое было, — говорит он на ходу, — с первого дня такого не было. Шесть часов друг дружку молотили. Потом только вперед пошли.
Мы идем по снежным буграм. Нет, не сон это. Там впереди страшный бой продолжается. Мне слышно хорошо. Вот, Ниночка, твой вояка и отличился. А под невысоким холмом долбит замерзшую землю одинокий солдат. А тот, что с нами шел, говорит:
— Вот, Егоров, подмогу я привел. Сейчас мы быстро, Егоров. Ты давай, давай долби ее. Сейчас мы все возьмемся.
А чуть в стороне лежат тела убитых. Их снегом запорошило. Шинели белые, лица белые. Семь белых людей лежат и молчат. Какой же это сон? Это убитые. Наши. А мы вино пили.
— Ничего себе командир, — говорю я Сашке, — сам напился и нам позволил.
— Молчи ты… — говорит Сашка.
— Беритесь-ка за лопаты, — говорит Карпов.
— Всем надо браться, — усмехаюсь я.
Сашка и Федосеев смотрят на меня.
— А я тоже берусь, — спокойно говорит Карпов. — Вот и у меня лопата есть.
А семеро лежат неподвижно, как будто их это не касается. Мы роем молча. Час или два. Земля поддается с трудом. Но она поддается. Сейчас мы будем хоронить убитых. Как я на них посмотрю?
— Да погаси ты фонарь, — говорит Карпов.
Егоров гасит фонарь. Но ничего не меняется. Он ведь почти и не светил совсем. И что это Карпову вздумалось фонарь гасить?
Яма получилась глубокая. И вот тот, первый, солдат лезет в нее.
— Ну, давай, Егоров, — говорит он. И я понимаю, что это значит. А Егоров делает нам знак, и мы идем за ним. Неужели мне сейчас брать мертвых руками и тащить их к могиле? Сашка и Егоров берут первого. Несут. Федосеев нагибается ко второму. Карпов смотрит на меня. А почему бы мне и не взять? Возьму за ноги. Это ведь не голова. Я должен взять. Именно я. Не Карпов, а я. Я беру убитого за ноги. Мы несем.
— Осторожно, ребятки, — говорит из ямы первый солдат, — не уроните.
— Никак Леня, — говорит Егоров, проходя мимо.
— Это наш Леня, — говорит первый солдат, — давайте его сюда.
Он принимает у нас тело Лени и бережно укладывает его.
Потом мы приносим еще одного, еще одного.
— Салтыкова сверху. Он молодой был, — говорит первый солдат, — ему лежать легче будет.
— А ты помолчать не можешь? — спрашивает Карпов.
— А им ведь не обидно это, товарищ младший лейтенант, — говорит солдат, — а помолчать я могу, конечно.
Мы укладываем всех. Аккуратно. Они лежат в шинелях. Они лежат в сапогах. У всех новые сапоги. Мы молча орудуем лопатами. Мы делаем все, что нужно. Все, что нужно. Вот уже и сапоги скрылись под слоем земли. И на холмике лежит каска. А чья — неизвестно.
…Мы снова едем туда. На выстрелы. Мы молчим.
Открытый счет
…А кто считал, сколько раз мы уже позицию меняем? Кто считал? А сколько я поросят передал заряжающему нашему Сашке Золотареву? А как у меня руки болят…
Мы ведь не просто позицию меняем: лишь бы переменить. Мы вперед идем. Моздок уже за спиной где-то. Давай, давай! Теперь-то я уже наверняка ложку достану. Хорошую новенькую ложку буду иметь. А вот бой кончится, выдаст старшина мне сапоги… Это когда кончится. А когда он кончится?.. Все кланяется Коля Гринченко. Он припадает к прицелу. Выгибается весь. Он ведь длинный.
— Взво-о-од!.. — кричит Карпов. Он взмахивает веточкой. Он стоит бледный такой. — Огонь!..
Сашка Золотарев сбросил с себя шинель. Ватник распахнул. Губы белые. Он только закидывает мины в ствол, только закидывает. И ахает каждый раз. И миномет ахает.
Сквозь залпы и крики слышно, как в немецком расположении начинает похрюкивать «ванюша». И где-то за батареей нашей ложатся его страшные мины.
— Как бы не накрыл, — говорит Шонгин. Он даже кричит: — Накроет, и все тогда!