— Я этого не говорил, — говорю я.
— А я и не утверждаю, — говорит он. — У тебя хорошее, открытое лицо…
— Как жалко, что ни одного места нет в городе, — говорю я.
— Жалко, — усмехается он.
Он дипломат. Хоть это и не нужно. Куда я денусь? Артиллерия его мощна. Он много лет стреляет в одну цель. Что я могу? Пока я со школьной скамьи тешил себя — он пристреливался. Теперь его снаряды, каждый весом с корову, летят в меня.
— Может быть, найдется одно местечко?
— Нет.
Это потом я буду смеяться над собой и над ним. Сейчас мне не до смеха. Еще один залп — и мои бастионы рухнут. Это потом я буду смеяться. А еще позже я буду вспоминать, даже с уважением и… с ненавистью. От ненависти отделаться не смогу. Но это потом. Сейчас я просто презираю его. Мне не остается ничего другого — я разбит. Презрение — это единственное, что можно себе позволить после того, как ты твердо был уверен в выигрыше и вдруг проиграл.
— Неужели нет ни одного места?
— Нет.
Маленький Наполеон стоит передо мной, скрестив на груди руки. Может быть, все-таки угрызения совести мучат его?.. Или воспоминания о собственной юности?..
В серых глазах его — серое калужское небо. Я кажусь себе жалким под его взглядом.
Ну хорошо, я разбит, разгромлен, но ведь можно сказать что-нибудь человеческое! Скажи, ты, недоносок! Стань теплее! Положи руку мне на плечо, сними ее с горла!.. Мне ведь немного надо… Я ведь уже твой… Пообещай что-нибудь доброе…
Но он смотрит на карту. Сюда — полк, сюда — батальон, сюда — дивизия…
— Может быть, хоть какое-нибудь место, а?
— Нет.
А то, что я представлял себе вчера? Как быть с этим? Я в черном пальто, в руке — портфель. Я медленно иду из школы. Кружатся золотые листья. Вечер. Я живу на тихой улице, где липы и одинокая рябина меж ними. Старинный дом. Скрипучая лестница — туда, наверх, где моя комната. Книги, книги… Милая немолодая хозяйка, которая по вечерам играет Сен-Санса. Идет дождь. Потрескивают в печи дрова. Сверчок какой-то трудится в углу.
— Сверчок, — говорю я, — вечный труженик.
— Он живет у нас с незапамятных времен, — говорит хозяйка.
— Опять дождь, — говорю я.
— Что-то есть в этом очаровательное, — говорит она, — сверчок… дождь…
— Сыграйте еще что-нибудь, — прошу я.
Она играет. Идет дождь. Глухо звенят часы со стены.
…Сутилов подходит ко мне.
— Может быть, временное место есть какое-нибудь? — спрашиваю я.
— Зачем так унижаться? — говорит он.
— Мне в городе нужно, — говорю я расслабленно.
— А там, в Шамордине, — говорит он, — бывший женский монастырь. Там Толстой бывал. Можно про это статью написать, диссертацию…
Он даже улыбается. Он заглядывает мне в глаза, словно хочет полюбоваться на мою слабость. Крупные желтые зубы его обнажены в улыбке.
— Чудак, — говорит он, — я же добра тебе хочу. Я ведь любого туда не направлю… Чудак! Понимаю — Москва… А Калуга?.. Разве это город?
Он кладет руку мне на плечо.
— Я тебе честно скажу, — говорит он, — есть в городе одно местечко. Пятый класс. Но неужели ты, филолог, удовлетворишься этим? Городская школа… казарма… штамп… Затеряешься… А там ты — бог, царь, все. Все твое. Там грамотные нужны, а здесь — что? Я ведь специально тебя посылаю, — говорит он шепотом, — именно тебя… — и подмигивает. — Сюда я какую-нибудь дуру бездарную ткну, и сойдет.
Он совсем приблизился ко мне. Прощай, Калуга. Прощай, город. Не вышел наш роман. Прощай, незнакомая женщина, играющая Сен-Санса…
— Договорились? — спрашивает он.
— Нет, — говорю я.
— А что же ты поделаешь? — улыбается он.
— Почему это вы на «ты» со мной? — спрашиваю я.
И снова — руки на груди. Он презирает меня за слабость. Он отпускает меня на все четыре стороны.
— Черт с вами! — говорю я. — Найду другой город.
Он провожает меня к дверям. Широко распахивает их.
— Видишь? — говорит он.
Я вижу… Вижу. Вся приемная забита вот такими же, как я. Они смотрят на нас выжидательно. Они ждут своей очереди. Там даже такая красивая москвичка мелькает. Она вытягивает шею и подобострастно смотрит на Сутилова.
— Видишь? — смеется он. — Без кадров не останемся.
— Ну и черт с вами, — говорю я и иду через приемную, расталкивая своих коллег.
— Если надумаешь, — кричит он, — возвращайся, примем!
…И я вернулся.
Келья монастырского казначея
Вещи мои лежат на зеленой августовской траве.