— Я хочу уйти.
Воспользуйся он своим собственным советом, он прекратил бы уговоры, отпустил бы ее. Всегда нужно дать температуре упасть; время для объяснений приходит позже. Но он считал, что не может позволить, чтобы ее страдания продолжались. Ее искаженное от боли лицо ослепило его. Он надеялся, что укротит ее, проявив спокойствие и твердость. Тогда наступит кризис, затем поток слез, а потом она успокоится. И он этим воспользуется, чтобы объяснить, почему она ошибается.
— Оставь меня.
— Это невозможно.
Он сжал ладонями ее лицо, хотел заставить ее посмотреть на него. Она бы поняла, что он не лжет. Одна лишь мысль владела им. Что он действительно любит ее и никогда не сможет ее отпустить, что она значит для него теперь больше, чем все остальные его жизни.
Слышал ли он, как щелкнул нож? Он хотел притянуть ее голову к своей груди, обнять ее, прикрыть, исцелить от жгучей обиды. Он почувствовал свирепый толчок, но он не понял, что она его убила. Только боль, боль в сердце оттого, что она оттолкнула его. Ослепленный, согнувшийся, он попытался — всего лишь на секунду — встать на ноги, но они отказали ему и он упал на кресло, стоявшее позади.
Люсьена тотчас же вышла. Она не колебалась, ей хотелось только одного — оставить этот дом. Она даже не снимала пальто, на левой руке так же висела сумка. Закрыв за собой дверь, ни о чем не думая, она пошла по улице, даже не взглянув на белый автомобиль.
Понимала ли она что убила его? Нет, ни тогда, ни некоторое время после. Она вырвалась на свободу — вот и все. Нож перерезал нити, привязывавшие ее к существованию, которое было ей невыносимо. У нее и в мыслях не было убивать.
Вечер был холодный и мрачный. Дул слабый ветерок, но теперь, когда стемнело, уже чувствовалось, что пришла зима. Быстрыми нервными шагами Люсьена шла в город, не чувствуя ни голода, ни жажды. В трамвай садиться не хотелось. Ей не надо было думать о дороге — она знала каждый угол и перекресток. На Релов Хартплейн она даже не подняла головы, чтобы взглянуть на дом, где прожила восемь лет. Ничего этого она никогда больше не увидит. Она не испытывала ни боли, ни печали. Совсем напротив, ей было легко и свободно на сердце. Наконец-то, чувствовала она, я покончила с моим детством.
Отдельные эпизоды его быстро проносились в памяти. Полдюжины хорошеньких, очаровательных женщин, которые были добры к ней, — разве не была она гордостью и радостью своего отца? Бледное, красивое лицо Дарио, серьезные глаза Франко. Итальянские юноши в ярких свитерах и вечерних брюках, небрежно вытягивавшие свои длинные ноги на террасах кафе. Спина Эриха Клайбера, доминирующая над концертным залом, и Седьмая симфония Бетховена.
На правой перчатке была кровь, она выбросила ее в урну. Рукав тоже был запачкан, но почти незаметно. Уже дойдя до Спигельграхт, она сообразила, что выглядит глупо в одной перчатке и выбросила ее тоже.
От ходьбы ей стало лучше. Петля этой старой жизни запутала ее, она ее перерезала. Ее чуть не задавило на углу Кенингсплейн и Сингель. На центральном вокзале она сообразила, что еще может вернуться в Брюссель по своему обратному билету. Было еще не поздно. К полуночи она уже сможет быть дома, в постели. Сегодня был выходной, но завтра надо быть на работе: это, по крайней мере, было реальностью.
В поезде было тепло. Она сняла пальто и повесила его так, чтоб запачканный рукав не был виден. Она неопределенно размышляла о будущем. В гараже она может сказать, что передумала, — никто не найдет в этом ничего удивительного. Но долго оставаться там она не хотела. С этого времени Бельгия казалась слишком маленькой. Ладно, она может поехать, куда угодно, и делать, что угодно. Денег у нее достаточно. Почему бы не Франция или Германия? Она говорит на обоих языках. Но только не Италия, нет, благодарю покорно.
— Люсьена, какая досада! Было бы веселее, если б ты была с нами… Что случилось? Тебе стало плохо? А ты была совершенно права, что ушла домой. Мы поняли и не беспокоились о тебе. Наша Люсьена такая, что может за себя постоять, о ней не надо тревожиться… Люсьена, где-то там на дворе черный «ситроен», у него разбит задний фонарь. Когда улучишь секунду, загони его к нам… Не видала Бена, Люси? Его кто-то спрашивает в конторе…
— Роберт, не одолжишь мне нож? Идиотка, потеряла свой.
— Держи. Для меня будет настоящее торжество, если ты что-нибудь возьмешь от меня.
— До чего ж ты стал сентиментален, мой бедный мальчик.
Ей не хотелось уходить. Здесь она была счастлива и свободна. Рано или поздно, ей придется решиться на это. Но сейчас для нее лучшее лекарство — быть там, где ее признают, уважают и любят. Господи, если бы она захотела выйти замуж, то могла бы это сделать хоть завтра. Бернар, например. Он хороший человек. Его бедная Леони… Насколько она знала, Леони уже умерла, хотя Бернар ничего не говорил. Его дети тоже обожали ее. Люсьена не испытывала влечения к детям, но она ведь могла научиться. Если бы она рассказала Бернару, что случилось — конечно, об этом она никогда не помыслит — она знала, что он бы понял.