— Когда, примерно, вы в последний раз спали со своим мужем?
— Три года назад. Может быть, четыре. Я не записала дату в своем дневнике.
— Во время войны вы жили в Остенде?
— Да, тогда я была ребенком.
— А он был здесь?
— Отель, по-моему, был реквизирован. Я как будто припоминаю, говорили, что он ушел в маки, или, во всяком случае, что он был связан с местным сопротивлением.
— Передав отель вам, он больше им не интересовался?
— Он никогда им сильно не интересовался; у него не было к нему ни малейшей склонности. Конечно, дело он знал. Мог проверить книги, текущие дела.
— Но, если я правильно понял, то важные решения принимали вы, и большая ответственность лежала на вас?
— Конечно. Я планировала каждую деталь новых построек с архитектором и уладила все с финансированием. Каждый день встречалась с подрядчиком. Ему оставалось только подписать несколько бумаг.
— Не казалось несправедливым, что вы получали только половину прибыли?
Она улыбнулась этой маленькой ловушке.
— Казалось. Я то же самое думала. Но это была приемлемая цена за свободу.
— Свободу действий. Но не свободу жить так, как вы хотите. Вы никогда не хотели развода, например?
— Нет. Я свободна делать, что захочу. Новый брак меня не привлекает.
— Но отель остается его собственностью?
— Да.
— А теперь он ваш? Какое соглашение было подготовлено на случай его смерти?
Ясные аквамариновые глаза были теперь спокойны и безмятежны.
— Я ждала, что вы спросите об этом. Финансовая заинтересованность в смерти. Разве это не навязчивая идея у полицейских?
— Деньги и секс — навязчивая идея у большинства людей, — весело. — Полицейские не являются исключением.
— Правда очень проста. Я становлюсь единственной владелицей. Если вам угодно сделать вывод, что я что-нибудь выигрываю от смерти Жерара, я не могу вам помешать.
— Вы сказали, что он уезжал, но вы никогда не интересовались дальнейшим.
— Сказала и подтверждаю. Я не стыжусь этого.
— Есть разница между интересом и любопытством. Я задаю эти вопросы потому, что мне интересно, но не сделал бы этого из любопытства. Я допускаю, что вам было неинтересно; но мне труднее будет поверить, что вы никогда не испытывали любопытства. Совсем никогда.
Она взвесила эту точку зрения невозмутимо.
— Должно быть, иногда испытывала любопытство. Не думаю, чтобы я его показывала. Что бы мне это дало?
— Я полагаю, что вы могли удовлетворить свое любопытство, и не показывая его.
— Как это понимать? Что я стала бы следить за ним? Что я ревновала? Вовсе нет. — Презрение в ее голосе. К Жерару? К нему, глупому полицейскому? Или к другим женщинам, тем, которые ревнуют свих мужчин, своих мужей?
— Не обязательно. Расчет прибыли в вашем распоряжении?
— Понимаю, к чему вы клоните. Брал ли он деньги?
— Допустим.
— Во всяком случае, не больше, чем имел на то право. Чистая прибыль может быть рассчитана. Это делает бухгалтер. Две наши части отдельно кладутся в банк. И речи не могло быть, чтобы он взял больше.
— Вы сказали мне, что вы не ревновали. Из ваших слов у меня составилось представление о нем, как о человеке тоже не ревнивом. Верно это?
— Совершенно верно. Мы не вмешивались в жизнь друг друга.
— Он не проявлял интереса к вашей душевной жизни?
— А почему он должен был проявлять? У него была своя собственная, я думаю.
— А вашего мужа сплетни горничных не занимали?
— Меня бы очень удивило, если бы он их слушал; это было бы совсем не похоже на него. Он знал обо мне все.
«Очень хороший ответ, — подумал ван дер Валк. — Действительно, она была такой же эффективной — и почти такой же привлекательной, — как миномет. Попробуем последним броском пробить эту броню».
— Вы не поклонница эмоциональных сложностей, не так ли?
— Так.
— Что же затрагивает ваши эмоции? Ваши собаки? — Он не видел ее спальни, но догадывался. — Ваша собственная наружность? Ваше имущество? Битком-набитый бельевой шкаф по традиции, принятой в Остенде? — Она была уязвлена его тоном. Кровь бросилась ей в лицо. Она не ответила; руки потянулись к большой серебряной настольной зажигалке и несколько раз раздраженно щелкнули ею. «Наверное ей бы хотелось, чтобы это были пистолетные выстрелы», — подумал он, довольный, и решил использовать полученное им маленькое преимущество. — Неужели же вы так боитесь эмоций? Ведь это такая естественная вещь.
Она справилась со своим смущением; теперь она снова владела собой.
— Я точно такая же, как многие тысячи женщин, инспектор.
— Знаете, не могу сказать, что согласен с вами. Я совершенно не собираюсь говорить вам дерзости, но вы мне кажетесь необыкновенно деловой, оперативной и, может быть, безжалостной.
— Вижу, что произвела на вас впечатление очень холодной и расчетливой женщины, инспектор. Похоже, что я на многих произвожу такое впечатление; сама я этого не нахожу. Что особенно удивительного в здравомыслии и деловитости? Но с мужем у меня были добрые отношения, и мне жаль, по-настоящему жаль, что он умер. Я хочу узнать, как это случилось. Мне не все равно. Можете вы это понять, или вы тоже слишком предубеждены?
«Я тоже, — подумал он. — Вот женщина, у которой нет друзей, которой никто не доверяет, которую никто никогда не будет любить и которая поэтому чуточку трагична».
— На это я пока не могу ответить, мадам. Вам придется набраться немного терпения. Ваш муж умер при обстоятельствах, которые пока еще нам не ясны. Когда все прояснится, вы узнаете. Я обещаю вам. А пока я хотел бы просить вас — не думаю, что для вас это окажется слишком трудно, — продолжать жить и вести себя точно так, как при жизни вашего мужа. Просто — здравый смысл.
— Хорошо. — Она вынуждена была подчиниться. Разве не хвалилась она своим безразличием, своим самообладанием?
«Если возникнет необходимость, я смогу так нажать на нервы этой женщины, — думал ван дер Валк, — что она треснет, ка^с сухой прутик. А, эти женщины без эмоций — у них нет гибкости, присущей нормальным женщинам. У них нет запасов любви, тепла, храбрости. У них нет ничего, кроме их паршивой холодной крови. Для меня они — ноль. — Он не мог преодолеть своей антипатии к этой Женщине. — Но считать ее виновной в преступлении — это вопрос другой».
Он вышел из отеля равнодушно, словно теперь был полностью удовлетворен. « Очень даже возможно, что она — преступница, — думал он. — Эти хладнокровные; не часто ли случалось, что именно эти хладнокровные, эти xopoiiio организованные, обвившие свою жизнь вокруг себя и застегнувшие ее, как пояс на пряжку, эти, презирающие эмоции, в один прекрасный день обнаруживают, что жизнь разбилась, и эмоции набрасываются на них и рвут своими когтями?»
Он проехал немного, чтобы избежать любопытных глаз, которые к этому времени уже должен был нацелить на него Эренгейм, и остановился посмотреть на дорожную карту. Очень интересно — он следует по тому же пути, по которому ездил де Винтер, неделю за неделей, затем — месяц за месяцем. Какой же дорогой он ездил?
Иногда, он без сомнения, ехал на север, по направлению к границе, чтобы сделать свои маленькие приготовления. Какой же дорогой он ехал? Вдоль побережья? Вряд ли. Это была скучная дорога, и нужно было объезжать Вестер Шельдт, а затем ехать вдоль границы к северу от Антверпена. Сомнительно, чтобы де Винтер когда-нибудь ездил этим путем. Дороги хуже, и местность должна была казаться унылой человеку, который так любил леса и воды Лимбурга. Более вероятно, что он ехал прямо, тем путем, каким приехал сам ван дер Валк, по автомобильной трассе через Брюгге и Гент на Брюссель. А когда он ездил в Германию, он мог ехать по Льежской дороге, на Аахен и Кельн. Он подумал о черном «Пежо» и поехал по его следу, погруженной в раздумья.