— В чем она была?
— В красном плаще. Больше я ничего не разглядел. Ведь на картине была просто улица в Брюгге или где-то еще. Не выглядела старинной. Я хорошо зарабатывал на картинах, я разбираюсь в них. Эта не выглядела сколько-нибудь стоящей, — я поместил ее в окно только потому, что она была яркой. Простояла там всего два дня.
Ван дер Валк зажег сигару как дезинфицирующее средство и выпустил защитный веер дыма. По его мнению, эта древесная вошь говорила теперь правду, но он немножко проверит его рассказ.
— Ну, может, мне теперь и ясно, как вы узнаете эту женщину. А как бы мне ее узнать? — Брови задергались от усилия придумать, как выпутаться из этого. — Давайте же, питекантроп, — сказал ван дер Валк.
Брови мигнули, сраженные ужасным словом.
— Никак, кроме как по ее разговору. Говорила по-французски немножко чудно. Как я говорю, не как брюссельцы. Больше похоже на вас.
Ван дер Валк отправился в кафе и выпил бренди. Он взял вечернюю газету и без энтузиазма просмотрел ее. Им овладела какая-то брезгливая усталость. Его тошнило от реальной жизни. Он сочувствовал Стаму. Может быть, из-за этого он начал разглядывать объявления о кинофильмах. Хлам. Хлам. Еще хлам. В глаза ему бросилось маленькое объявление. Ах, черт его побери! Вот он здесь мечтает о покое и красоте, мечтает припомнить свое детство. Мечтает о романтике, как Стам. А здесь все это ожидает его — чистое превосходное вино 1934 года. Шарль Буайе и Грета Гарбо в «Марии Валевской». Он бросил монеты на свое блюдечко. Как раз успеет, если поторопится.
Лучше. Отдохнувший. Очистившийся. Счастливый, — да, счастливый. Он принадлежал к тому поколению, которое радостно отдало бы жизнь за Гарбо. Он пошел в пивную и съел там кислую капусту, все еще во власти впечатления. Шел дождь; не жирный зимний дождь, а нежный, чистый дождь, вымывающий все дочиста, как весной. Даже неоновый свет он сделал приглушенным, романтичным и прекрасным. Он устал; купив в вокзальном киоске экземпляр в мягкой обложке «Унесенных ветром», он улегся с ним в постель в дешевом отеле. Открыть окно оказалось очень трудно; но когда он открыл его и подставил лицо ночному воздуху, стал виден крошечный краешек месяца и стремительный бег низко нависших облаков, и слышны были поезда. Где-то в его мозгу копошилась мысль. Но завтра, как сказала бы Скарлет, — другой день.
Один раз он проснулся, в середине ночи. Где-то играло радио. Он понятия не имел, почему ему внезапно припомнилось то, что произошло много лет назад. В годы сразу после войны была другая ночная радиопрограмма, но трансляция на передатчике, для оккупационных войск в Американской зоне, достаточно сильном, однако, чтобы его было слышно на средних волнах по всей Европе. Это был час передачи грамо-фонных записей, он назывался «Полночь в Мюнхене». Комически серьезный, напевный голос молодого американца говорил каждую ночь: «Половина первого — время для Разбивающего сердца». Сентиментальная мелодия, запоминающаяся своей сладостью, как горшочек джема. Ван дер Вал к, находившийся в Гамбурге с английскими частями, лежал в постели, вопреки строгим предписаниям, с высокой блондинкой (один метр семьдесят пять), невероятно романтичной девушкой, которую звали Эрика. Она обожала «Разбивающего сердца».
Когда он проснулся снова, как всегда в семь часов, он на секунду удивился, почему не слышна кофейная мель-ница Арлетты. Затем он вспомнил, где находится и что ему надо сделать. Он тщательно выбрился новым лезвием, с аппетитом поел и почитал «Монд». Закончив завтрак, он все еще не пришел к какому-нибудь решению; уставившись взглядом в стенку, выкурил еще одну сигарету. Не будет он звонить в Амстердам, рискуя быть принятым за дурака. Идея у него была совершенно идиотская, и лучше о ней молчать. Если окажется, что он прав, то это не имеет никакого отношения к тому, что он хороший полицейский. Это связано с прошлым, с Гретой Гарбо и Эрикой, Марией Валевской и другими высокими белокурыми женщинами; вот и все. Никаких доказательств нет и не будет. Никаких тщательно выработанных вопросов, никаких хитроумных полицейских трюков. Но он обязан был послушаться своего инстинкта. Доказательства не обязательны. У него было то, что минхер Самсон назвал внутренней уверенностью.
Он поехал вниз по авеню Карла Пятого и остановился у гаража, как раз там, где автострада смыкается с Гентским шоссе.
— Хэлло, Люсьена!
— Вы опять вернулись? Что случилось, влюбились в меня или что?
— Нет, мне нужна ваша помощь. Кое-что случилось здесь, в Брюсселе, в чем мне нужна ваша помощь. Я подумал о вас, потому что вы знаете этот греховный город. Я решил признать у вас умственные способности; у вас найдется четверть часа?
— Ну, я могла бы найти лучший способ потратить время, но я не возражаю. У меня скоро перерыв на кофе… Филипп?.. — позвала она своим звонким голосом и сделала жест, как будто поднося чашку ко рту. Весьма прыщавый юнец в слишком маленьком комбинезоне махнул в знак согласия воздушным шлангом, который он держал в руке.
Они пошли и уселись в кофейне; она сунула в рот сигарету жестом, который он помнил. Не очень, по-суще-ству, хорошенькая девушка, но привлекательная, как Мария Валевская.
— Это будет звучать чертовски глупо. Если бы я не знал вас, мне никогда бы не пришло это в голову. Но теперь, когда пришло, это уже что-то вроде неизбежного вывода.
— Что именно?
— То, что вы знали человека по имени Мейнард Стам.
Она реагировала совсем не так, как он мог бы ожидать.
Поставила чашку и ничего не ответила. На ужасное мгновение он подумал, что совершил ту нелепую ошибку, которой опасался.
— Мы нашли мертвого человека на Аполлолаан. Кто-то убил его, но нет доказательств, которые на кого-нибудь указывали. Он был контрабандистом, и неопределенная официальная версия такова, что произошла ссора между преступниками. Вокруг этого человека масса всяких странных вещей, которые я пытаюсь связать одну к одной. И вот, просто думая о них, я — сам не совсем понимаю почему, — подумал о вас. Я подумал, что вы должны что-то знать об этом человеке.
Она снова подняла чашку и залпом выпила кофе.
— Вы совершенно честны со мной? Кто, по-вашему, на самом деле его убил?
— Делаю все, что могу. Думаю, что могли убить вы. У меня нет ничего в поддержку этого в настоящее время; это потребует еще большой работы.
— И что же вы намерены предпринять?
— Спросить вас.
— Я не собираюсь отвечать ни на какие вопросы.
— Тогда мне придется забрать вас. Я должен знать, понимаете?
— Арестовать меня?
— Я не хочу поднимать шум. Просто тихо попрошу вас поехать со мной.
— Вы ведете себя скромнее, не так ли, чем если бы были в Голландии?
— Если хотите. Что это меняет?
— А у вас есть право кого-либо арестовать в Брюсселе?
— О, я могу позвонить по телефону. Чтобы бумаги переслали сюда в бюро.
— Но вы просто пришли. Вот так вот. Спросить меня, что я знаю о каком-то человеке, который умер?
— Да.
— У вас не очень крепкая позиция, правда? Ни ордера, ни доказательств, ровно ничего. Если я захочу, я могу сделать так, чтобы вас выкинули отсюда.
— Возможно, — ровным голосом. Могла, но раз она это сказала, то не сделает этого.
— Я могу закричать. Я могу сказать: « Грязный фламандец». Они здесь меня знают, они любят меня и уважают. Если им покажется, что вы пристаете ко мне, они вас линчуют. Вы — голландец, а они — бельгийцы. Мне достаточно только палец поднять.
Ван дер Валк улыбнулся.
— Если вы хотите мне доказать, что вы просто дешевая маленькая подделка, валяйте, поднимайте ваш палец.
Как он и хотел, она рассердилась.
— Вы что, принимаете меня за овцу, которая будет стоять и ждать, пока ее арестует какой-то грошовый полицейский? Ничего у вас со мной не выйдет. И спросите любого из этих людей, с которыми я работаю, дешевка я или подделка!
— О, идите и спрячьтесь за вашей кучей мастеровых, если хотите; я и не двинусь, чтобы помешать вам. — В голосе его было презрение.
— Так лучше. Вы мне куда больше нравитесь таким. Менее глупым. Менее официальным.