– Не жалейте, вам, как психиатру, будет гораздо лучше прочесть повесть целиком.
– Почему?
Виктор рассмеялся.
– Да только потому, что история болезни всегда полнее эпикризов отдельных специалистов.
– И все-таки – что скажете?
– Вы действительно не имеете никаких предположений о ее национальности?
– А у вас они появились?
– В общем – да, если только это не остатки литературщины, которой она могла увлекаться в юности в каком-нибудь интеллектуальном колледже, вроде леди Маргарет Холл. И если, конечно, она вообще не филолог. Помните, как это у Данте:
– Постойте, постойте, как все-таки превосходно сказано! Ведь, насколько я помню итальян-ский, это можно интерпретировать так, что литература учит нас примерами действий, аллегория укрепляет веру, мораль наставляет в поступках, а целеустремленность – и вот это самое великолепное – способствует нашему вознесению. Нет, все-таки Данте был великим человеком.
– Пожалуй, вы правы. Это только такие скептики, как Вольтер, могут смеяться над величием ума. А нам с вами пристало преклоняться перед великими. Segui il tuo corso, e laskia dir le genti![3]
– Совершенно справедливо. И все-таки, возвращаясь на землю, – неужели в ее происхождении есть что-нибудь экзотическое? Ведь внешность у нее совершенно европейская.
– Не торопите события, Оливер, и не забывайте африканскую поговорку: те, кто торопятся, уже мертвы.
Робертс понимающе усмехнулся.
– Она, кстати, опять ждала вас около беседки ни свет ни заря. А вы так откровенно манкируете такой возможностью. – Доктор без приглашения сел, закурил и уже в сотый раз повторил: – Странно, физически – восстановление полное, интеллектуально – тоже, но память! память!
– А не кажется ли вам, доктор, простите меня, профана, что именно полная амнезия и явилась залогом ее полного физического восстановления? В противном случае ей было бы просто не выжить?
– Возможно, возможно, но не делать же ее снова калекой или имбецилом! Да это уже и бесполезно. Кстати, а общаетесь ли вы здесь еще с кем-нибудь? Например, этот русский дипломат – в их состоянии есть некоторые общие моменты. Или другие женщины?
Виктор чуть прикрыл глаза.
– Вы, конечно, имеете в виду эту малышку Воланж?
– Волендор.
– Ах да, простите невольную аллюзию на «Опасные связи». Увы, за исключением нашей авторессы, все здешние дамы – аутички. И все же, Робертс, мне осталось уже совсем немного. Дайте мне дочитать, и мы благополучно встретимся с вами в коктейль-холле, предположим… в половине первого. Тем для разговора у нас будет гораздо больше, уверяю вас. – И Виктор демонстративно поднес к глазам очередной исписанный лиловыми чернилами листок.
Машина продолжала бесшумно нестись вперед, хотя Глеб отчетливо помнил, как до упора нажал педаль тормоза и резко переложил руль вправо. Почти рассеянным взглядом продолжая следить за тремя и на этот раз не обманувшими его зеркалами, он с удивлением увидел вокруг какую-то обволакивающую сознание голубовато-лиловую пустоту. Впрочем, пустотой это показалось только на первый взгляд, на самом деле все пространство вокруг быстро заполнялось картинами безлюдного морского побережья, окаймленного угрюмыми, словно неживыми кипарисами и торжествующим в своей чистоте куполом неба.
Машина мчалась, не меняя скорости, и руки Глеба сами, совершенно помимо его воли, мягко помогали ей проходить поворот за поворотом так, будто дорога эта была известна ему всегда. Он, убаюканный счастливым ощущением уверенности, даже начал впадать в сладкое полусонное оцепенение, но тут справа, на белесом от жары пустынном берегу, что-то блеснуло. В первое мгновение Глебу показалось, что это вспыхнул огромный костер – так разителен был всплеск красного и черного. Однако, подъехав поближе, он обнаружил двух лоснящихся от воды лошадей, которые всхрапывали и добродушно покусывали друг друга, пробуя молодые силы. В их спутавшихся гривах рождалось и умирало солнце, и призывное ржание летело, многократно отражаясь в тяжелой неподвижности моря, становясь уже не столько звуком, сколько светом.
Глеб невольно провел рукой по глазам, а когда снова открыл их, то оказалось, что пустота вокруг него обрела еще более реальное, хотя и несколько смутившее его наполнение. Все чаще вокруг темнели груды непонятных предметов, а слух пронзали звонкие крики неведомых птиц или животных. Кипарисы и уже начавшие сменять их лавры были грубо иссечены, словно кто-то долго хлестал их огромными железными прутьями. Дома, вдруг открывшиеся на склонах, стояли в оспинах выбоин, а кое-где и вовсе скалились черными провалами окон. А почти у самой дороги, изуродованной рваными рытвинами, призрачно белел то ли мавзолей, то ли зиккурат, и над ним вяло шевелился кусок полотнища, на котором еще можно было разобрать обрывки слов: «…тья…о наш… род!…ы…или!»