В лиловом мареве зашедшего солнца парк показался ей волшебным лесом. Тени от утопленных в газонах светильников делали предметы неузнаваемыми, под босыми ногами мягко хрустели ветки. А когда она, сокращая дорогу, перебегала петли терренкура по траве, разбросанные тут и там валуны казались ей лбами заснувших мудрецов. Земляничное дерево фарфорово светилось в полумгле. Она почти наугад сломала ближайшую ветку, сунула в вырез платья и уже собралась бежать обратно, как ей показалось, что она не одна. Какой-то незнакомый легкий звук доносился до нее словно из самой глубины листвы. И миссис Хайден суеверно подумала, что, может быть, это душа земляничного дерева возмущается тем, что она украла его цветок. Она прижала ветку к груди, пробормотала какие-то извинения и снова повернулась, чтобы идти, – звук раздался снова, на этот раз более громкий и словно бы более требовательный. «Неужели я неправа, и не надо было ни платья, ни цветка, ни вечера, ни надежд? А я просто уставшая, не первой молодости больная женщина, не имеющая ни родных, ни близких?» Ей вдруг стало все странно безразлично вокруг, и она опустилась на холодную траву под деревом. Наверху снова что-то зашелестело, но на этот раз, казалось, успокоенно и удовлетворенно. Миссис Хайден покорно вынула цветок и подняла руку, чтобы просто положить похищенное на упругие ветви – и в то же мгновение основание ее большого и конец указательного пальцев ожгла пронзительная боль. На руке у нее сидела крупная птица с синей головой и ярко-желтым клювом. Круглый глаз в крапинку смотрел тревожно и требовательно.
Миссис Хайден сидела как зачарованная, несмотря на то что по руке у нее, пачкая бархат, стекали две тоненькие струйки крови. Птица была прекрасна, в неверном вечернем свете она казалась драгоценной статуэткой.
– Ты и есть тот самый балобан? – наконец прошептала она, и птица настороженно приподняла перья на лбу. – Ты прилетел ко мне? Зачем? Что ты хочешь мне сказать? – Глаза, обведенные желтым ободком, полуприкрылись кожистой пленкой, и сокол издал горлом недовольный звук. – Я бы сама хотела понять тебя, балобан, – горячо заговорила миссис Хайден, жадно оглядывая птицу, и тут же заметила на его левой, густо опушенной желтыми перьями лапе серебряное кольцо. Из-под кольца белел край бумаги. – Это мне? – не веря своим глазам, ахнула она и протянула руку, но мгновенно отдернула, поскольку по ней пришелся удар стального клюва. В следующую секунду сокол неслышно поднялся и скрылся в глубине дерева. В руке у миссис Хайден осталась только судорожно сжатая веточка.
Она не помнила, как добралась до «Биргу» и там безвольно упала на кровать. В душе у нее царил хаос. Ветка земляничного дерева, белея, валялась у ножки кресла. Месяц опустился ниже и уже почти заглядывал в окно. Миссис Хайден бросила взгляд на часы – половина десятого. Может быть, Морена уже приходил и впустую прождал ее. Ну и пусть, теперь она все равно никуда не пойдет. Она потерла виски, стянула платье и сняла с шеи ключ, чтобы повесить его обратно в гардероб. Ключ был теплым от разгоряченного бегом тела, и от него явственно шел неизвестный ей запах. Пальцы сами вставили его в отверстие, забытое платье скользнуло вниз, и в руках миссис Хайден оказались заветные листы.
Не набросив на плечи даже халата, она присела на кресло и склонилась с «паркером» в руках.
Герцог Эудо не надолго почтил своим присутствием ясеневую залу. Отдав должное тому, как мастерски играет на серпенте Танхельм и как вторит ему на корнете Монсорд, послушав пение Блумардины и посмотрев танец Метхильды, он удалился в свои покои, оставив собравшихся в некоем недоумении и волнении.
– Ужели его не устроил ответ графа? – первой не выдержала тревожного молчания Хадевийк. – Ужели можно точнее ответить на вопросы патриарха?
– Ах, прекрасная Хадевийк, – учтиво ответил ей Танхельм, – граф и вы имели в виду любовь возвышенную, Афродиту Уранию. Однако вы, вероятно, забыли, что в большей мере миром правит Афродита Пандемос. Именно она влечет людей на площади и в грязные притоны приморских городов, именно она толкает всех к безрассудству…
– И губит чистейшие души, – нежданно закончила юная Метхильда, и черная прядь упала на ее бледный лик.
– Придется признать, что мы проиграли первую неделю, – хмуро заметил Монсорд, глаза которого блестели от бешеной пляски факелов за окнами.