Дальше на пути встретились густые заросли ольховника с редкими осинками. Листва уже поблекла и поредела, а в гуще кустов пахло сыростью и прелью. Со дна ущелья слышался шум речки, в него вплетались лесные шорохи, трепетно шелестели листья осин, отбрасывая на землю подвижную тень; свежий ветерок мягко раздувал пожелтевшую хвою лиственниц; где-то неподалеку тревожно и жалобно поскрипывало сухое дерево.
Смутное предчувствие недоброго властно охватило Гришу. Это был страх, страх неожиданный, безотчетный, почти панический. Серые каменные скалы и темные тени леса угнетали своей безжизненностью. Гриша не вынес растущей в нем жути и повернул назад. Хватит Виктору отсиживаться, пусть идет вместе с ним!
Но как только мальчик спустился вниз и завидел жидкий сизый дымок костра, у которого остался Прагин, — все страхи словно рукой сняло. Гриша остановился и присел на ствол огромной поваленной сосны. Виктор наверняка высмеет его.
«Эх ты, а еще парень, бурундуков испугался», — скажет он.
Но и поворачивать обратно одному не хотелось. К тому же Гриша не был уверен, что страх не возвратится к нему вновь, как только он окажется в зловещей долине. А день между тем клонился к обеду…
И Гриша нашел иной выход. Как-то Виктор рассказал ему про коллектора и промывальщика из другой партии, которые на самом деле не ходили по-ручьям и речкам, а намывали шлих где-нибудь в одном месте и раскладывали в разные мешочки.
— Нужно только, чтобы оба не выдавали друг друга, — добавил Виктор в заключение. — Тогда порядок.
Грише вспомнилась эта история. А что, если и ему так же поступить?
Рядом с ним на месте вывороченного из земли корневища сосны голубела лужица мерзлотной воды. В нее опрокинулось небо, пронзенное острыми вершинами лиственниц. Гриша спрыгнул с дерева и наклонился над лужей. Вода в ямке небесно-прозрачная, на дне сплошным слоем лежит хвоя, сучья и прошлогодние листья. Из мягкого ложа со дна лужицы на Гришу пристально смотрели глубоко запавшие глаза. Должно быть, оттого, что лицо попадало в тень, выражение его было грустным и даже нависшие над глазами пряди темно-русых волос не оживляли его. Гриша заставил себя улыбнуться. В воду упал листок, подняв мелкую волнистую зыбь, — и отражение расплылось в тысячезубой усмешке.
Потом Гриша долго стоял на одном месте, без цели постукивая чернем скребка о ствол сосны. Наконец он решился. Прошел немного вниз по реке, отыскал подходящее место, намыл шлих, слил его в разные мешочки и в каждый из них положил бумажную этикетку с порядковым номером. Все, казалось, очень просто. Но отчего ему так не по себе? Гриша постоянно с испугом озирался по сторонам, словно боялся, как бы кто не застал его на месте преступления.
На душе было гадко. Мысль о том, что никто не узнает, тешила мало. Разве теперь хватит духу спросить у Валентины Гавриловны:
— Не находили золота в наших шлихах?
Разве он сможет веселиться вместе с другими в вечерних бдениях около костра?
— Самое худшее, по-моему, быть нечестным. Это та же трусость, — как наяву прозвучал в ушах убежденный голос Наташи.
Терзаемый муками совести, мальчик возвратился к Виктору и молча передал карту, на которой аккуратно расставил точки (ровно через полсантиметра), в тех местах, где ни промывальщик, ни коллектор не были.
На лагерь возвратились раньше других маршрутчиков. Гриша занялся Шариком. Пес охотно принимал из его рук пищу и в благодарность лизал пальцы шершавым мокрым языком. Грише хотелось обнять собаку и расплакаться. Давно уже не было так скверно на душе. Вскоре возвратились Валентина Гавриловна и Петр.