Но может ли смерть от болезни быть достойным объектом изображения для искусства?
Я сказал Фирмино, который обожал рисунки, что, если он хочет, я дарю ему их.
Мне довольно воспоминаний, и лучше, если они не будут запачканы эмоциями. И когда у меня под рукой вновь появятся краски, я, конечно, напишу несколько портретов Франсуа.
Я поклялся себе, что напишу его так, что он будет выглядеть живым и мертвым одновременно. Я загрунтую доску драгоценным клеем Гамелена и никому не раскрою свой секрет, как вдохнуть в краски душу, как заставить их светиться, и эта жалкая компания напыщенных художников-идиотов лопнет от зависти и злости.
Франсуа, или то, что от него осталось, лежал на столе. Фирмино помыл его и, как мог, привел в порядок.
Обнаженный труп.
Фирмино пошел искать кусок ткани или покрывало, чтобы накрыть его. Фирмино долго не возвращался, потому что нужно было найти что-то сухое и приличное на вид, а я стоял и смотрел в окно на дождь.
Начинался новый день, но из-за туч никаких признаков зари увидеть было невозможно.
Закрыв окно, я пошел подбросить в камин дров. Я искал, чем бы еще заняться, но мне ничего не оставалось, кроме как снова подойти к мертвецу.
Я не испытывал никакого смущения или отвращения перед смертью, которая предстала моим глазам. Я впервые видел ее так близко. И она мне нравилась. Да, мне нравилось трогать рукой холодную поверхность мертвой плоти.
Во мне совсем не было этого болезненного отупения, в которое впал Фирмино, время от времени повторявший глухим и монотонным голосом: «Он только что существовал, и вот его нет. Как можно представить себе, что мы больше никогда его не увидим?» Он не понимал, как такое может быть.
Все это философия вдов, которая меня нимало не привлекает, во-первых, потому, что смерть — это определенный исход, результат, а меня в первую очередь привлекают не причины, а сами феномены, являющиеся проявлениями естественных и всеобщих законов, а во-вторых, и это даже важнее, потому, что я сам пока жив.
Я еще молод и полон сил и, как могу, стараюсь сложить в общую картину предположения и их подтверждения, научные наблюдения, эксперименты и планы на будущее, созревающие в моем мозгу. Но слушайте дальше.
Франсуа Вийон.
Нанеся свой удар, смерть недолгое время позволяет любоваться живым сверкающей красотой бездыханного тела.
Мертвое тело, труп, который мог быть сожжен, похоронен или даже расчленен по желанию того, в чьи руки он попал.
Бесполезная оболочка.
Однако не пустая, не пустая…
Фирмино принес плащ и накрыл им Франсуа.
Мы сели к огню.
«Да простит меня его душа за то, что я не совершил над ним отпущение грехов».
«Будем верить, что Бог справедлив. Как ты думаешь, куда она отправится?»
«Душа? Не знаю».
«Аверроэс[23] говорил, что все это вранье: и душа, и воскресение плоти».
«Не припомню, чтобы он говорил именно так. Имей в виду, что это ересь».
«А другой мудрец говорил, что душа есть, но не у всякого, и, так как мы не можем точно знать, у кого она есть, мы вынуждены желать добро, не зная, зачтется ли оно нам там».
«Но душа-то у него была точно!»
«Фирмино, я готов отдать свою левую руку — ту, которой рисую, — за то, чтобы узнать одну вещь».
«Как тебе удается так красиво говорить?»
«Фирмино, скажи мне, почему Франсуа был поэтом?»
«Сколько раз я пытался узнать это. Я следил за ним, пытался подражать ему…»
«И что, узнал что-нибудь?»
«Ничего. Он писал, — как дышал».
«А почему ты не поэт?»
«Я неудачник, обычное животное, вот кто я».
«Значит, ты не понимаешь: у него внутри было что-то такое, что делало из него поэта».
«Что-то внутри? Объясни мне, что это».
«У него было особое качество, и, если бы оно проявлялось внешне, ты должен знать, в чем оно заключалось, раз жил с ним рядом».
«У меня явно нет ничего, что было у него».
Фирмино пожал плечами, помотал головой и пошел искать выпивку.
Он пил, зевал и одновременно тер покрасневшие глаза.
Морг стоял в отдалении от санатория, и было вполне разумно скрывать его от глаз пациентов, которые приезжали сюда с уверенностью, что вернутся домой бодрые и здоровые. Он находился в глубине парка, там же, где и прачечная. Этот участок был за оградой, и выздоравливающие не могли забрести туда во время прогулок.
Я с Бьянкой шел позади остальных, которые старались как можно тише ступать в этом пустом, почти совсем темном коридоре, пропахшем хлоркой и формалином. Скудный свет проникал в него через ряд небольших окон и отражался от белых стен и потолка.
Мы прошли через зал, где лежали трупы, и, когда зажегся свет, увидели, что находимся в анатомичке.
Мраморный стол в середине зала делал это помещение похожим на пустую церковь, собор, в котором совершали гражданские обряды.
На столе под белой простыней угадывались контуры человеческого тела.
Мы молча надели халаты. Бьянка помогла мне завязать мой сзади. Гости как прихожане разместились с другой стороны стола.
Я наблюдал за их вытянутыми, побледневшими лицами. Люди были обеспокоены, нервничали. Я же в меланхолической задумчивости надевал резиновые перчатки.
Молодой человек с моноклем, через который ничего нельзя было увидеть, приготовил фотоаппарат, а Бьянка и еще чья-то дрожащая рука откинули простыню.
Труп лежал на спине посреди отливавшего голубизной стола.
Фотографу и его другу пришло в голову для каких-то своих целей одеть покойника в форму полиции. Синюшной кожей и усами мертвец действительно походил на полицейского. Форма была неновой, выцветшей, серо-зеленого цвета, отслужившей долгий срок.
Фотограф, перемещаясь вокруг стола в поисках удачных ракурсов, сказал, что эти фотографии он оставит себе и спрячет. На это кто-то из гостей заметил — главным образом, чтобы прервать молчание, — что фотография мертвого полицейского может быть полезной, даже если он ненастоящий.
Голый труп — это то, что осталось от торговца, владевшего сетью магазинов.
Теперь это лишь исходный материал, не человек. Тело — точка отсчета, корень всех наших человеческих свойств. Труп — источник познания, и последним изображением последнего человека тоже будет мертвец.
Дрожащий, испуганный Фирмино стаскивает плащ, и мы с удивлением видим, что перед нами именно Франсуа.
Вытянутое тело землистого цвета, замершие, неподвижные, но человеческие черты лица.
Это лицо уже тронуто разложением; видно, как его кожа постепенно становится прозрачной.
Фирмино переводит на меня застывший взгляд. У меня пульсирует кровь в висках, и я велю ему принести горящую головешку, чтобы было больше света.
«Я чувствую, что под этой холодной и молчаливой оболочкой смерть прячет поэзию».
«В ней заключен дух, который я имел радость и привилегию слышать, и настанет день, когда все смогут им насладиться».
Фирмино вздрагивает и несколько раз крестится.
«Ты не боишься?»
«Время пришло. Потом будет поздно, уверяю тебя. Тело нашего Франсуа больше не принадлежит ему, но еще не стало прахом, ничтожной частицей вселенной.