Кстати, это еще одна черты русского народа, которая не укладывается в рамки разумного: они, называя православие единственной возможной религией, в равной степени же верят в домовых, которых надобно задабривать конфетами, в русалок, в которых непременно превращаются утопленники, и, разумеется, в Святочные гадания – без этого никак. Мне никогда не понять, как можно допускать одновременно и единобожие, и языческие дохристианские верования. Ведь это, как сказал бы Платон Алексеевич, взаимоисключающие параграфы!
Как бы там ни было, но Натали я люблю всей душой, вместе со всеми недостатками, потому по возможности всегда стараюсь защитить и ее, и ее нервы. Сейчас она, слава богу, позабыла о детском плаче, потому как, приблизив свечу к картине в закутке, разглядывала ее с большим вниманием.
Я не удержалась и спросила:
– Натали, милая, ты знаешь, кто изображен на этом портрете?
Она нахмурила лоб, и по виду ее можно было догадаться, что сей портрет она видит впервые.
– Не знаю… Папенька ведь купил этот дом у какой-то разорившейся семьи – может, это и есть прежняя хозяйка? Лиди, какой пугающий взгляд у этой женщины. Мне не по себе, ты можешь посидеть в моей комнате, пока я не усну, дорогая?
Разумеется, я не отказала. Комната Натали находилась через одну дверь от моей, и окна ее также выходили на густой сосновый лес, совершенно черный в ночи. Сама комната была почти полной копией моей – только стены и покрывала здесь были не синие, а зеленые, да стояло несколько комодов и большое в человеческий рост зеркало.
Забравшись в кровать, мы при свете единственной свечи еще долго обсуждали множество вещей – в основном Натали говорила, конечно, о больном отце, а я больше слушала. Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем обе мы уснули.
* * *
Я пробудилась первой и, обнаружив Натали еще спящей, не стала ее тревожить, а тихонько выскользнула за дверь.
Оказалось, что днем этот дом, а в частности столь пугающий ночью коридор меж комнатами, просто лучился светом. Солнце проникало сквозь огромные окна, отражалось от серебра подсвечников и таяло на полированных ножках диванов и кресел. По одну сторону коридора тянулись двери в спальни хозяев и гостевые, противоположная же сторона была сплошь остекленной и выходила на парадное крыльцо, веранду и утопающий в зелени парк. Сам коридор вел к широкой лестнице с резными перилами, за которой следовала «мужская» часть дома, а другой конец коридора упирался в закуток с портретом, где мне вчера повезло побывать.
Покинув комнату Натали, я намеревалась быстро проскользнуть к себе, но, не успев сделать и шага, заметила у лестницы мужчину. И невольно ахнула, потому как выглядела совершенно неподобающе – я стояла босиком, в одной лишь сорочке до пят и с распущенными по плечам волосами. Ахнула я совершенно напрасно, поскольку до этого мужчина и не видел меня. Зато теперь окинул взглядом с головы до пят и лишь потом отвернулся – отвернулся с выражением такого презрения на лице, что мне захотелось тотчас провалиться на месте. Я немедленно бросилась в свою комнату.
Господи, как стыдно, как стыдно, как стыдно… Щеки мои горели огнем: как я могла допустить такой промах?! Это институт, где особ мужского пола сроду не пускали дальше столовой, меня так разбаловал. В Смольном, разумеется, тоже считалось дурным тоном разгуливать вне спальни в исподнем, но, право, редкая девочка стала бы переодеваться в платье, чтобы пожелать спокойной ночи подруге из другой комнаты.
Но устроить такое здесь! Хороша бы я была, выкинь такой фортель на службе гувернанткой по рекомендации Платона Алексеевича…
Спустя четверть часа я все-таки убедила себя не терзаться. Умылась, заплела волосы в косу и по обыкновению уложила ее тугим узлом на затылке. Из двух имеющихся у меня нарядов – простого институтского платья и прогулочной синей юбки с блузой и жакетом – решилась выбрать второй. Приколола соломенную шляпку и поскорее спустилась во двор: намеревалась поглядеть на приусадебный парк, нахваленный madame Эйвазовой. И, может быть, удастся отыскать тот самый душистый кустарник, заинтересовавший меня еще с вечера.