Эта поездка стала репетицией смерти, предвкушением ада. Мои руки и ноги оставались связанными, мне снова сунули кляп в горло, а сверху в гроб бросили шляпу и ботинки. Я был лишен света, свободы движения и действий и даже лучика надежды — состояние близкое к небытию. Когда я трясся в этом гробу, то временами был готов отдать все что угодно, даже Софи, даже собственную жизнь, лишь бы превратиться в неодушевленный предмет, например в мешок картошки или груду камней, и утратить способность чувствовать и бояться.
Неприятные ощущения усилились, когда мы свернули с широкой дороги и поехали по изрезанным колеями тропкам с множеством крутых поворотов, которые экипаж проходил так быстро, как только получалось у кучера. В какой-то момент мы резко взяли влево и внезапно остановились, незакрепленный гроб съехал вперед чуть наискосок и стукнулся о стенку экипажа, отчего я ударился головой сильнее, чем раньше. Я понял, что передние колеса попали в канаву, и молился, чтобы у нас сломалось колесо или ось — все что угодно, только бы возросли мои шансы на спасение. Но, увы, через пару минут мы продолжили путь.
Я осознал, что путешествие близится к концу, когда земля под колесами сменилась булыжником, на котором немилосердно трясло. Мы притормозили, повернули направо и остановились. Прекращение движения должно было принести мне облегчение, но вместо этого лишь усилило ощущение безысходности. Как я ни старался, не мог понять, что происходит вокруг. Я сильно замерз, и все тело сводило судорогой.
Мне отчаянно хотелось воздуха и света, поэтому я постучал в крышку гроба, в потолок крошечной темницы. И тут я вспомнил, как на поле боя при Ватерлоо я раненый лежал в темноте, придавленный трупом лошади, и застонал, пока пропитое и настоящее постепенно сливались друг с другом, словно любовники в объятии. Паника была моей соседкой в этом гробу, призраком прошлого, который задушил бы меня, дай ему волю. Но я сражался, заставлял себя дышать медленнее, расслаблял напрягшиеся мускулы.
Раздался приглушенный треск, от которого мой деревянный мирок закачался. Гроб стащили с повозки. Я услышал стук и грохот. Тошнота подкрадывалась к кляпу. Гроб качнулся. Меня вперед ногами спускали по пологому склону, потом остановили, все еще под углом, с таким толчком, который по неприятным ощущениям превосходил все предыдущие. Но времени опомниться не было, поскольку гроб двигался дальше, затем его перевернули и с сокрушительным ударом поставили на какую-то горизонтальную поверхность.
Снова кто-то всунул лом между крышкой и гробом. Гвозди с корнем вырвали из дерева. Я впервые за несколько часов увидел тусклый свет. Он исходил от подрагивающего пламени двух свечей, но на мгновение эти свечи показались мне ярче солнца. На фоне света я различил две большие тени, нависшие над гробом, который, как оказалось, стоит на полу. Надо мной маячила решетчатая конструкция из балок и досок. Раздался ужасный грохот, когда крышку сбросили с гроба.
Я попытался сесть, но обнаружил, что ноги и руки не слушаются. Кто-то засмеялся, и знакомый запах джина заполнил ноздри. Я находился в помещении, похожем на низкий погреб с кирпичными стенами. Я узнал подручных мистера Иверсена, оба держали в руках по свечке. Один из них наклонился и поднял ломик, а второй вытащил кляп. Затем напарники, не обращая на меня внимания, словно пара черных тараканов, рванули по деревянной лестнице, ведущей к люку.
— Простите, — прохрипел я, — ради бога, оставьте мне свечу! И скажите, что это за место.
Тот, что вытаскивал кляп, рассмеялся. Он оглянулся:
— Свеча не понадобится, приятель, — сказал он. — Там, куда ты отправишься, свечи не нужны.
Его напарник рассмеялся. Через мгновение люк захлопнулся, и я остался один в кромешной тьме.
Но я не лежал уже тихо и неподвижно, словно бабочка, приколотая булавкой. Не сомневаюсь, что меня привезли в это уединенное место с намерением убить. По крайней мере я усложню своим похитителям задачу.
Затем мне пришлось пережить боль, сильнее которой я в жизни ничего не испытывал. Для начала я вы толкнул ботинки и шляпу, чтобы освободить место для маневров. Медленно сел. Затем, уцепившись за край гроба, сгруппировался. Принялся раскачиваться из стороны в сторону, все сильнее и сильнее, и в конце концов приобрел достаточную движущую силу, чтобы неуклюже вывалиться из гроба. Постанывая от боли, я лежал, скрючившись, на боку на мокрых и грязных каменных плитах.
Постепенно я выпрямился, неумело, как ребенок, делающий первые шаги, пока не оказался на коленях. Я нашел ботинки и даже умудрился их надеть. Мое положение было почти столь же безнадежно, что и раньше. Меня терзали опасения, что я просто сменил одну темницу на другую, пусть и больше по размеру. Я досконально изучил подвал, насколько это возможно в темноте, — непростая задача, учитывая, что запястья и колени оставались связанными. Особенное внимание я уделил ступеням и крышке люка. Последний был плотно закрыт, но мне показалось, что в одном углу я вижу отблеск света. Я попытался приподнять крышку, упершись плечами, но она не поддалась.
Когда я спустился обратно, то наступил на какой-то предмет, и мне показалось, как что-то схватило меня за ногу. Со сдавленным криком я отпрыгнул, и что-то брякнуло об пол, словно в подвале вместе со мной заперто не менее испуганное животное. Но разум немедленно пришел мне на помощь. Подошвой левого ботинка я задел острие гвоздя, торчащего из перевернутой крышки гроба.
Я присел и окоченевшими непослушными руками шарил по полу, пока не нашел крышку. Я провел пальцами по краю, касаясь острых концов и прямых кромок клиновидных гвоздей. Всего их оказалось шесть. Я поднес связанные запястья к ближайшему и начал перепиливать веревку.
Я сам не понимал, что мною руководило. Здравомыслящая часть моего рассудка уже наполовину сдалась на волю судьбы, но существовала и другая, более глубинная сторона моего «я», которая продолжала бороться. Именно она заставляла забыть о ноющих коленях и кровоточащих ладонях и тереть веревки, которыми был и связаны запястья, о гвозди.
Мне нечем было измерить время. Возможно, прошел целый час, прежде чем лопнула первая прядь пеньки. На какое-то время успех придал мне сил, и я начал перепиливать веревку еще энергичнее, но пришлось ждать еще вечность, пока лопнула вторая прядь. Я тер веревку о гвозди, насаживал узлы на острие и водил туда-сюда, а порой попросту впивался в путы зубами и пытался разорвать их в надежде, что хоть один способ да поможет.
Было очень больно, потому что зачастую об гвозди обдиралась кожа, но я сразу же забыл о боли, когда веревка разорвалась. Руки разлетелись в стороны. Я сел на пятки и тихонько заплакал, подняв руки и отведя их назад как можно дальше, словно пару крыльев. Я поднял голову и впервые увидел лучик света, пробивавшийся через доски на потолке. Ночь подходила к концу.
Я принялся за веревку, связывающую колени, поскольку раньше узел был недоступен. Тут уже гвозди не помогут, а руки слишком ослабли. Только я начал, как над, головой раздались шаги.
Быстро доковыляв до ступеней, я сел у подножия лестницы, привалившись к стене. Наверху отодвинули засов. Крышка люка со скрипом поднялась и со стуком упала. В подвал хлынул свет. Оказывается, утро уже в разгаре. Тяжелые шаги спускались по ступеням.
Чья-то рука потрясла меня за плечо. Я изо всех сил повернулся, распрямив колени и ткнув растопыренными пальцами в лицо человеку, нависшему надо мной. Он вскрикнул, поскольку я попал ногтем прямо в глаз, неосторожно сделал шаг назад и споткнулся о гроб. Я карабкался по ступеням к прямоугольнику света, а упавший тип выкрикивал мне вслед проклятия.
— Мистер Шилд, — сказал хриплый голос за моей спиной, как только я высунул голову из люка. — Так не пойдет.
Я повернулся. В каких-то четырех футах от меня около стола сидел мистер Иверсен. Он сменил свое рабочее облачение на коричневый дорожный костюм. Костыли приставлены к столу.