Кухня и гостиная были единственными мало-мальски обжитыми комнатами. Остальная часть дома пребывала в упадке: сгнившие половые доски в птичьем помете, штукатурка отслаивается от стен, а в самой большой комнате наверху кое-где не было потолка — крыша местами провалилась, открывая вид на голубое небо. В одном из амбаров стояли три гроба, во втором — двуколка, а в конюшне по соседству ждали лошади.
Карсуолл был очень тяжелым — далеко не унесешь. Мы с Мэри-Энн оттащили его от печи. Я расстегнул пуговицы на бриджах, ослабил шейный платок и связал ему большие пальцы на случай, если старик притворяется, после чего мы накрыли его попоной, найденной на конюшне. Среди содержимого его карманов нашлись записная книжка и карандаш. Мэри-Энн вырвала несколько листков и вместе с карандашом сунула их в карман платья.
Даже тогда я уже осознал, что она стала совсем другим человеком. Это было очевидно не только по тому, как она себя вела, — я и сам относился к ней иначе. Пока она могла выражать свои мысли исключительно птичьим щебетом и примитивным языком жестов, я неосознанно обращался с нею как со слабоумной, словно ее немота была обусловлена умственной неполноценностью. Но теперь Мэри обрела голос, и я понял, что скорее неполноценен я сам, а не немая девушка.
Я сел за столом на кухне и написал записку мистеру Ноаку, лаконично изложив наше положение и попросив у него содействия и совета. Я помог Мэри-Энн запрячь лошадь в двуколку и наблюдал, как она выехала за пределы двора.
Я вернулся в гостиную и бросил еще одно полено в печь. Карсуолл тяжело дышал. Он по-прежнему лежал с открытыми глазами. Время от времени его губы подрагивали, но старик не мог произнести ни слова. Среди его пожитков, сваленных в кучу, нашелся портсигар. Я вытащил сигару и зажег ее угольком.
Я наклонился и разжал судорожно сведенные пальцы старика, все еще сжимавшие часы Бреге, словно время было последним, что он мог выпустить из рук. Его взгляд следил за каждым моим движением. Я приложил часы к уху Карсуолла и нажал на кнопку репетира — раздался еле слышный звон.
— Ayez peur, — сказал я вслух и посмотрел в полное угасшее лицо. — Вы меня слышите, сэр? Слышите звон часов?
Ответа не последовало. Его разум находился в плену; как и у Мэри-Энн, но в отличие от нее старик не мог даже написать на пепле. Я закрыл часы и сунул Карсуоллу в жилетный карман. Я оставил его считать минуты, часы, дни, а сам вернулся в кухню и постучал по крышке люка.
— Мистер Иверсен? Вы там?
— Разумеется, я здесь, сударь, хоть и не слышу вас так ясно, как хотелось бы. Если бы вы были так добры и чуть-чуть приоткрыли…
— Думаю, это невозможно.
— В этом деле слишком часто возникало недопонимание, — жалобно сказал мистер Иверсен. — Одно недопонимание громоздилось на другое, словно Пелион на Оссу, как у Гомера…
— Вы меня премного обяжете, если объясните, в чем же заключается недопонимание.
— Ах да, мистер Шилд… но помогу ли я тем самым себе? В идеальном обществе все граждане были бы честными и открытыми, но, увы, мы живем не в Утопии. Тем не менее я сделаю все возможное. Я — воплощенная искренность.
— Насколько я понимаю, вы отдали попугая мистеру Карсуоллу?
— Да. Мальчику ужасно хотелось птичку, как сказал мистер Карсуолл, говорящую птичку, и я был счастлив оказать ему любезность. Мне нравится делать людям приятное.
Я выпустил струйку дыма. Именно в этот момент пред моими глазами сверкнула ослепительная вспышка. Помню, ребенком я мог несколько минут, а то и часов, ломать голову над отрывком, который учитель задал перевести, а потом на меня неожиданно нисходило озарение, и я видел нить смысла в тексте, следовал за нею и через миг понимал, о чем идет речь. Так и сейчас: разгадка всего этого запутанного дела состояла в том, что попугая, говорившего по-французски, и редкий образец digitus mortuus отделял лишь один крохотный шажок. Разве из этого простого замечания не следовало, что мистер Иверсен услужил не только мистеру Карсуоллу, но и мистеру Франту?
— Уж не табаком ли это пахнет? — подал голос мистер Иверсен.