«Володя мне вспоминается, — многие годы спустя рассказывала Эльза, — как тень, бредущая рядом со мной по пустой дачной улице. Злобствуя на меня, Володя шел на расстоянии, и в темноте, не обращаясь ко мне, скользил вдоль заборов его голос, стихами. <…> В эту ночь зажглось во мне великолепное, огромное, беспредельное чувство восхищения и преданнейшей дружбы…»
На самом деле «просто дружбой» дело не ограничилось. «Сразу стало ясно, — писала впоследствии Эльза, — что я могу встречаться с Маяковским тайком и без малейшего угрызения совести. Я приезжала в город, в нашу пустую, пахнущую нафталином летнюю квартиру, со свернутыми коврами, завешанными кисеей лампами, с двумя роялями в накинутых, как на вороных коней, попонах. <…>».
Блюстители доброго имени этой семьи — Инна Генс и Василий Васильевич Катанян — убеждены, что, тайно встречаясь в пустой московской квартире, влюбленные никогда «не переступили грань», что отношения между Эльзой и Маяковским так и не вышли «за рамки». Да полно!.. Неужто?.. Такая «детскость» и ничем не объяснимая щепетильность были не в характере Маяковского — о том свидетельствует вся его жизнь.
Да и Эльза, похоже, отнюдь не стремилась скрыть правду. Почти тридцать лет спустя, в книге «Тетрадь, зарытая под персиком» (1944), где и сам автор, и все герои выведены под своими подлинными именами, Эльза призналась: «В течение двух лет у меня не было никакой другой мысли, кроме как о Владимире, я выходила на улицу в надежде увидеться с ним, я жила только нашими встречами. И только он дал мне познать всю полноту любви. Физической — тоже». (Во избежание спора о точности перевода привожу французский оригинал: «Pendant deux ans, je n’ai pas eu une seule pensile qui n’ait eu trait a Vladimir, je ne suis jamais sortie dans la rue sans penser que je pourrais le rencontrer, je ne vivais que par rapport a lui. C’est bien lui qui m’a tout appris de l’amour. Mxme l’amour physique»).
На книге обозначен ее жанр: повесть. И это вроде бы лишает нас возможности отнестись к ней как к документу. И Эльза, и ее будущий муж не раз прибегали к подобным приемам: воспроизводили реальные факты не в мемуарном свидетельстве, а в беллетристическом гриме, избавляя себя тем самым от необходимости отвечать за их точность. Но в «документальности» того, о чем рассказала «Тетрадь, зарытая под персиком», сомневаться конечно же не приходится. Хотя бы уже потому — повторю это снова, — что все подлинные имена героев полностью сохранены. Автобиографическая проза не перестает быть документальной, назвавшись повестью.
«Сегодня мне кажется, — писала Эльза уже не в повести, а в мемуарах, — что мы встречались часто, что это время длилось долго». Наверное, было не совсем так, поскольку Маяковский к тому времени (еще в январе 1915 года) по каким-то причинам переселился в Петроград. Ни там, ни в Москве квартиры у него не было, он много ездил по стране с чтением стихов, пытался поступить на военную службу, но получил отказ как «неблагонадежный» в политическом отношении. Неприкаянность и неустроенность все время толкали его на смену кратковременных адресов.
Перемещение в Петроград, возможно, объяснялось попыткой восстановить отношения с «Сонкой», которая работала сестрой милосердия в одном из петроградских военных лазаретов. Из этого ничего не вышло. Маршруты Москва — Петроград и снова Москва стали привычными.
Сладостно тайные встречи с Эльзой в пустой московской квартире оборвались семейной трагедией: 13 июня 1915 года в Малаховке умер Урий Александрович Каган. В те скорбные дни Эльза хотела обнять Елену Юльевну — та отстранилась: не могла простить ей ее любовного увлечения, когда умирал отец.
Лукавила ли Лиля, когда говорила Эльзе: «Какой-то там Маяковский»? Судя по ее позднейшим воспоминаниям, она и раньше не только слышала его имя, но и видела его несколько раз в Литературно-художественном кружке: членство отца позволяло и семье посещать это очень престижное в московской культурной среде место дискуссий, концертов и встреч. Кем могла она быть для него? Всего лишь одной из многих… Сам он был уже знаменитым футуристом, снисходительно выслушивал «мнения» мэтров о своих скандальных стихах, не обращая внимания на клубную «публику», к которой только и могла она тогда относиться. И, встретив ее раз или два — в темноте, на скамейке, возле дачи, где умирал отец, — воспринял не как Лилю, а всего лишь как «гу-вернершу» младшей сестры, мешающую их встречам. Лиля же всерьез к нему не относилась — думала, что он один из тех графоманов, которых расплодилось тогда великое множество.