Публично своих чувств по этому поводу Лиля не выражала, зато Эльза поспешила раскрыться. «Я ему (Пастернаку. — А. В.) не прощаю написанного им о Володе, — докладывала она сестре. — <…> Будто на мину нарвалась. Ежели Володю насаждали, как картошку, то мне не жалко вырвать Пастернака, как сорную траву между грядками с картошкой». Откомментируем этот моральный и духовный стриптиз ее же ремаркой: Эльза призналась Лиле, что — «озверела». Точнее не скажешь.
Тот же пятьдесят восьмой ознаменован для Лили и счастливым событием. Ей и Катаняну дали, наконец, новую квартиру в одном из самых комфортабельных домов-новостроек тогдашней Москвы — на Кутузовском проспекте, возле высотной гостиницы «Украина». Помимо простора, позволившего разместить и огромный архив, и старинную мебель, и бесценные предметы искусства, не купленные в антикварных магазинах, а впрямую связанные с жизнью и судьбой хозяев квартиры (живописные портреты, картины, графику — прежде всего), было в этой квартире и еще одно исключительное достоинство, которого Лиля десятилетиями была лишена: дивный вид на Москву-реку, чистый (пусть даже и относительно чистый!) воздух, много света и солнца.
В соседнем подъезде поселились Плисецкая и Щедрин: встретившись снова, отнюдь не сразу после вечеринки с Жераром Филипом, на премьере хачатуряновс-кого балета «Спартак» в Большом (Лиля тоже была на ней), Майя и Родион решили пожениться и сразу же осуществили свое намерение. Теперь забежать к Лиле «на огонек» не составляло никакого труда, и молодожены пользовались этой возможностью охотно и часто. Лиля бывала на всех спектаклях Плисецкой, каждый раз посылая ей роскошные корзины цветов.
Деньги пока еще были: долгие годы Лиля получала половину гонорара за издания произведений Маяковского, а издавали его много и платили щедро. Более того, после войны, притом с большим опозданием, Сталин по ходатайству Союза писателей, который действовал вовсе не в интересах Лили, а уступая настойчивости Людмилы Владимировны и Ольги Владимировны, продлил срок действия авторского права на произведения Маяковского (по тогдашнему закону он истек уже задолго до этого — в декабре 1944-го). Затем в подобном положении оказались наследники еще трех «классиков»: Горького, Алексея Толстого и Антона Макаренко — очень чтимого Сталиным и его окружением педагога и литератора, осуществлявшего на практике свою теорию коллективного перевоспитания юных правонарушителей.
Поскольку произведения всех этих авторов издавались многократно и огромными тиражами, а гонорар выплачивался по самой высшей ставке, деньги наследникам должны были течь неплохие. Но счастье оказалось непродолжительным: Хрущев решил положить конец «расточительству». По какому-то поводу ему положили на стол справку о гонорарах, полученных наследниками «классиков» за все истекшие годы, и в Хрущеве взыграла крестьянская жилка: «Не слишком ли жирно?!» — так, по ходившим тогда слухам, отреагировал он, и вопрос был решен.
Единственный источник существования для Лили перестал существовать, и это означало, что она практически осталась без средств. Но и к этому ей было не привыкать. Пошли в продажу какие-то вещи, скромнее стала повседневная жизнь, но все такими же остались вечера, на которые приглашались дорогие гости, без каких-либо перемен сохранилась привычка дарить особо любимым друзьям ценные подарки, а не безделушки. В любых условиях Лиля оставалась самою собой.
О Лиле узнавали все больше — и дома, и за границей. Иностранные журналисты стремились взять интервью. Из Рима — специально для того, чтобы сделать серию ее портретов, — прибыл известный итальянский фотохудожник Адриано Морденти. Другой итальянский гость — сам Альберто Моравиа, — оказавшись в Москве, попросил Союз писателей организовать ему встречу с Лилей. Восторга эта просьба не вызвала, но исполнить ее пришлось.
Конец года принес новые потрясения, и опять в связи с Пастернаком. Гнусную кампанию против него, затеянную по приказу Хрущева в связи с присуждением ему Нобелевской премии, Лиля восприняла как личное горе. Она была в это время в городе — телефона ни на соседней даче Ивановых, ни у Пастернака не было, связь с Москвой могла быть лишь односторонней: Пастернак, как и другие обитатели переделкинских дач, ходил звонить из вестибюля писательского дома творчества, где был общий телефон, к которому обычно выстраивались длинные очереди. От отчаяния и тоски Пастернак позвонил Лиле (видимо, мало кому он мог позвонить в эти страшные дни) — и расплакался, услышав ее взволнованный голос, ее возглас: «Боря, что происходит?!», в котором было все: солидарность, поддержка, сочувствие, понимание. Гордость и — печаль. Общая с ним…