После долгих проволочек, вызванных отнюдь не борьбой в верхах, а обычной бюрократической канителью, секретариат ЦК принял наконец 24 октября 1967 года постановление, на котором стоит привычный гриф: «Совершенно секретно». «Признать целесообразным», было сказано в постановлении, перевод музея Маяковского из Гендрикова переулка в дом в Лубянском проезде (проезд уже носил тогда имя летчика Серова), «где поэт жил с 1919 по 1930 г. И где им созданы все основные произведения». Ложь этой «констатации» никого, разумеется, не тревожила: перед кем должен был оправдываться вечно лгавший ЦК, кому доказывать свою правоту? Главное было сделано: созданный усилиями Лили мемориал Маяковского, воспроизводивший подлинную картину его жизни — такой, какая она была, хорошей, плохой ли, — перестал существовать. Перестал ради одной-единственной цели: вытравить из биографии поэта Лилю и Осипа Брик.
Этот, уже загубленный, мемориал еще дотягивал последние дни в ожидании своего переезда (на расселение изгнанных жильцов и подготовку помещения в Лубянском проезде требовалось время), а разделаться с ненавистным окружением Маяковского надо было как можно скорее. Со стен Гендриковского мемориала срочно сняли все портреты друзей и соратников, оставили только Иосифа Уткина и двух Александров: Жарова и Фадеева. «Потом поняли, — писала Лиля в Париж, — что это не звучит, сняли и их. И остался Володя один как перст!.. О, Господи…»
Шлюзы открылись — хлынула вода. Для потока грязи и поношений больше не существовало никаких преград. «Огоньковцы, — писала Лиля Эльзе, — хотят нас растоптать. На друзьях лица нет, но сделать никто ничего не может. Была бы я помоложе — подала бы в суд (такой совет дала ей, плохо разбиравшаяся в советских реалиях Эльза. — А. В.), и поступила бы глупо, оттого что толку все равно никакого бы не было». Торжествуя победу, при поддержке Воронцова (то есть, иначе сказать, самого Суслова), Людмила и Колосков выпустили сборник воспоминаний о Маяковском его «родных и друзей», где друзьям-то как раз и не нашлось никакого места.
Кроме перепечатанных из различных газет и журналов официально-мемуарных статей составители опубликовали фрагмент из рукописи художницы Елизаветы Лавинской — той самой, которая «подозревается», будто она (скорее всего, и не будто…) является матерью сына Маяковского — Никиты. Ее чувства к Лиле нетрудно понять — их-то и обнажила она с предельной откровенностью, будучи тяжко больной (она завершила свои дни пациенткой сумасшедшего дома), в манускрипте, созданном в 1948 году и попавшем в руки воронцовско-колосковской компании.
Об остроте чувств мемуаристки свидетельствуют следующие пассажи из этого манускрипта: «В памяти запечатлелась фигура великого поэта, его беспомощно опущенные руки. Рядом визгливый крик Лили Юрьевны, ироническая улыбка Осипа Максимовича и мрачная тень фанатичного догматика с лицом иезуита — Сергея Третьякова»…
Или такой: «Лиля Юрьевна принимала на крыше солнечные ванны и одновременно гостей. <…> Не знаю почему, но я почувствовала тогда себя невыносимо скверно. Слезы Лили Юрьевны, ее злое лицо, дергающиеся губы <…>. От этого нового, бриковского быта несло патологией». Зато «от Людмилы Владимировны веяло каким-то внутренним, физическим здоровьем <…>. С ней так легко было дышать после этого балкона с возлежавшей голой Лилей, исходящей злостью и слезами из-за страха упустить Маяковского».
Под стать оценкам были и «факты».
О Маяковском мемуаристка почему-то слышала от Лили одни только гнусности. В силу непонятных причин Лиля будто бы избрала Лавинскую (нашла кого!) своей конфиденткой и так говорила ей о поэте: «Какая разница между Володей и извозчиком? Один управляет лошадью, другой — рифмой». Таков уровень этих «воспоминаний», которые призваны были изничтожить Лилю и изъять ее из биографии Маяковского руками людей, принадлежавших вроде бы к ее же кругу.
В конце апреля 1968 года, незадолго до отлета в Париж, я встретил Бориса Слуцкого возле писательской поликлиники и пошел его проводить. Был непривычно теплый для весенней Москвы солнечный день, и Слуцкий тяготился своим, хоть и распахнутым, но не по сезону, пальто. Он был молчалив, говорил главным образом я, а он изредка вставлял какие-то слова для поддержания разговора. Жена его, Таня, тяжко болела, надежды фактически не было никакой (Лиля не один раз устраивала ей для лечения поездки в Париж). Я знал это и даже что-то спросил про ее здоровье, но от ответа на этот невыносимый для него вопрос Борис уклонился.