И все же в любой ситуации, даже самой печальной, она, как и прежде, не могла не остаться самою собой. «При Люд<миле> Влад<имировне> кто-то сказал, — сообщала Лиля сестре в другом письме, — что видел меня в Большом и что я была прелестна и чудно одета — вся в серебре — сапожки, костюм. Она позеленела от злости. Она была уверена, что со мной покончено, что я мокрое место. Буду теперь наряжаться, как елка. Элик, помоги мне в этом. Буду ходить на все премьеры. Мать вашу так-то…»
Несмотря на эту браваду отчаяния, горечь не покидала ее. Она усугублялась тем, что близкие друзья перестали приезжать в Москву. Так получилось, что Романа Якобсона вторжение советских танков застало в Праге: он участвовал в проходившем там Международном конгрессе славистов. Это было для него таким потрясением, что уже намеченную поездку в Советский Союз он отменил и не приезжал после этого еще десять лет. Так же поступили и многие другие близкие Лиле люди: в противном случае им предстояло либо фарисействовать, либо открыто высказать то, что они думали.
По разным причинам и для разных людей было не приемлемо ни то, ни другое. Те, кому была дорога Лиля, боялись, в частности, за ее судьбу. Женщина, которой исполнилось уже семьдесят восемь лет и которая не занималась никакой политической деятельностью, по-прежнему не чувствовала себя в безопасности. И расплачивалась все за то же: за то, что была Лилей Брик.
В ПАУТИНЕ ИНТРИГ
Годы брали свое: старые недуги «обогащались» все новыми и новыми. Врачи и лекарства неизбежно оказались в центре ежедневных забот, оттесняя все остальные. «Чувствую себя соответственно возрасту и событиям, — писала Лиля. — Очень быстро устаю. Давление почти всегда повышенное. Но лекарства пока помогают, и с тех пор (год уже!), как ношу японский магнитный браслет, не было ни одного криза. <…> Ко всем моим бесчисленным лекарствам прибавились глазные капли: у меня в глазах появился возрастной ободок, предвестник (далекий) катаракты».
Не было бы счастья, да несчастье помогало!.. Возня, затеянная огоньковской ратью, несла, как это ни парадоксально, не только одни огорчения: она пробуждала энергию сопротивления лжи, не позволяя сдаться клеветникам, открывала внутри слабеющего организма новые силы. Кто знает, как ей жилось бы, не будь этой встряски? Снова открылось второе дыхание, как это бывало уже и раньше, в пору былых потрясений… Бездарные и озлобленные, подстрекаемые Людмилой, ко-лосковцы просчитались по крайней мере в одном: хотели Лилю добить, а вместо этого пробудили в ней будто бы уже угасшие бойцовские чувства.
Все попытки дать клеветникам публичный отпор натыкались на глухую и непреодолимую стену. Семен Кирсанов вроде бы добился согласия Катаева опубликовать свой ответ колосковцам в журнале «Юность» — статью под названием «Покорнейше прошу, не верьте!», но бдительный комиссар при главном редакторе (его заместитель) Сергей Преображенский, к литературе ни малейшего отношения не имевший, но хорошо знавший свое дело, «вовремя добежал куда-то, откуда раздался звонок, и… И все!» (цитата из посмертно опубликованной работы В. А. Катаняна «Операция «Огонек»). Пошлый сборник «воспоминаний» с очернительскими сочинениями Лавийской и супругов Шухаевых (художники; Василия Шухаева, выдававшего себя за друга Маяковского, сам поэт презрительно называл «академической бабой») подвергся все-таки критике литературоведа Александра Дымшица на страницах «Литературной газеты» — худо-бедно, с извинительной интонацией («простите, что потревожил»), им были защищены все оболганные, кроме Лили и Осипа Брик. «По этому поводу, — писала Лиля сестре, — у меня давление подскочило до небес».
В естественном стремлении поддержать сестру, ставшую жертвой интриг высокопоставленных партаппаратчиков, Эльза, похоже, перестаралась. Впрочем, для этого ей очень кстати подвернулся удобный случай. В швейцарском отеле, где Арагоны лечились и отдыхали, им повстречался один давний знакомый (Пьер Симон), полагавший, что был одним из главных претендентов на руку и сердце Татьяны Яковлевой. Весь его, циничный и грубый, рассказ о «невесте» (то ли он ее отверг, то ли она его отвергла) Эльза, смакуя, подробнейшим образом воспроизвела в письме Лиле. К сожалению, ее ответа на эту грязную информацию в опубликованной переписке нет.
Как утверждает вышеназванный Пьер, судя по всему — пошляк и сплетник первостатейный, Татьяна была просто-напросто обыкновенной путаной. С будущим мужем, виконтом дю Плесси, якобы «жила уже давно и до Володи, и в бытность Володи. <…> Спуталась с примерно 60-летним, а ей было двадцать с хвостиком, Андреем Вормсером <…>, который ее содержал при живом муже, снял им большую квартиру и т. д. <…> Вообще же, по словам того же болтливого Пьера, она путалась с кем угодно за ужин и ночные кабаки, начиная с семнадцатилетнего возраста». Так воспроизводила Эльза сестре рассказ господина Симона.