Сразу же вслед за этой случайной встречей там же, в Швейцарии, произошла и вторая: Арагоны «столкнулись» в своем отеле с Марком Шагалом и его женой Вавой Бродской-Шагал. Ее аттестацию Эльза тоже довела до сведения Лили: «Да это вульгарная, крикливая баба (Татьяна Яковлева. — А. В.), раскрашенная туча, которая обделывает всякие дела, коммерческие, и помыкает мужем-тряпкой».
Вряд ли все это могло утешить Лилю, ведь таким образом унижалась не столько Татьяна (какое нам дело, в сущности, до Татьяны, если бы она не имела касательства к Маяковскому?!), сколько сам поэт, которого — так получалось из рассказов Пьера Симона и Вавы Шагал — вдохновила на великие стихи (и конечно же на большое чувство) девица (дама) весьма легкого поведения и легких же, чтоб не высказаться резче, интересов и мыслей. Тем более что известные нам ее письма к матери 1930 года, не рассчитанные на чтение посторонними, рисуют совсем другой образ. Другой — человеческий и чисто женский. Опровержение злобной легенды, сочиненной Людмилой вкупе с Воронцовыми — колосковыми, не нуждалось в очернении той, которая оставила столь горький след, но и яркий свет, в жизни и творчестве Маяковского.
Можно не сомневаться, что Эльза, с такой дотошностью воспроизведшая рассказы своих собеседников, не жалевших красок, чтобы представить Татьяну в непригляднейшем виде, была преисполнена лишь заботой о Лиле. Тем более что вряд ли она могла хоть на минуту забыть одну немаловажную деталь: ведь именно она, Эльза Триоле, а не кто-то другой, познакомил Маяковского с этой «путаной». Но Лиля не нуждалась в таком утешении. В ней вообще пробудились не только силы, но еще и мужество, которого раньше вроде и не было.
Она знала, что Арагон уже находится в почти нескрываемой конфронтации с московским Кремлем — прежде всего из-за вторжения в Чехословакию советских танков, раздавивших надежду на то, что можно все-таки построить коммунизм «с человеческим лицом». И что сдерживает его потребность сказать все это в полный голос, не выбирая обтекаемых слов, только боязнь обречь Лилю на новые гонения. «Арагошенька! — написала ему Лиля в письме, заведомо обреченном на перлюстрацию. — Прошу тебя совсем не думать о нас (мы уже старые), о том, что твои высказывания могут отразиться на нас. Делай все так, как ты считаешь нужным. Мы будем этому только рады. Все мы достаточно долго были идиотами. Хватит!»
Политические (даже шире: общественные) проблемы все меньше занимали ее, она сторонилась их, сосредоточившись на том, что называется «просто жизнью». Наконец-то, после долгих хлопот, часть дачи Ивановых в Переделкине была и формально передана во владение Катаняна (членом Союза писателей был он, а не Лиля), и Литфонд даже пошел на небольшие затраты (раскошелился, скрипя зубами, при его-то несчитаных миллионах!) — произвел на даче ремонт, результатом которого явились новое крыльцо и вожделенная небольшая терраска, где можно было с гостями пить чай.
16 июня 1970 года умерла Эльза. Я видел ее ровно за два года до этого — можно сказать, день в день: 15 июня 1968-го. Ничто тогда еще не предвещало конца. Она жаловалась на слабость, на разные недуги, но была полна и энергии, и планов. Впрочем, два года — огромный срок, а волнения, которые Эльза испытала из-за Лили, события в Москве, которые отнюдь не косвенно касались и ее самой, — все это, конечно, не могло пройти даром.
Никаких препятствий для поездки Лили на похороны сестры не возникло. Все формальности были исполнены за какие-то два часа, и вместе с Катаняном она тотчас вылетела в Париж. Печальный повод собрал много известных людей — и политиков, и деятелей культуры, — они пришли проститься с Эльзой, чьи похороны взяла на себя ФКП, хотя членом партии Эльза не была. Лиля познакомилась с теми, кого не знала раньше, а с некоторыми завязала и более прочные связи. В траурной церемонии на бульваре Пуасоньер участвовали не только руководители компартии Марше и Дюкло, но и советский посол Валерьян Зорин, получивший указание из Москвы выразить Лиле и Арагону глубочайшие соболезнования. Пришел еще Пабло Неруда (его присутствие было очень дорого Лиле), пришли Эдгар Фор, Жан-Луи Барро, Пьер Эмманюэль и другие. Их участие и неподдельная скорбь хоть в какой-то степени смягчили горечь потери.