СЛОМАННЫЙ НОЖ
(Вместо вступления)
Зима 1976 года. Лютый рождественский мороз. В Москве гостит болгарский поэт — из поросли шестидесятников — Любомир Левчев. Мой друг. И — что гораздо важнее — друг Евгения Евтушенко и Андрея Вознесенского. Увы, Евтушенко в очередном заграничном вояже. Зато Вознесенский в Москве и — надо же, такая удача! — как раз завтра, 23 декабря, дает в Доме актера свой поэтический вечер. Конечно, он ждет нас. Конечно, оставит два кресла в первом ряду, хотя зал, в этом нет никакого сомнения, будет забит до отказа.
Так и есть: зал полон. Но два кресла оставлены. И рядом еще два, пока что пустые — для каких-то важных особ: на страже стоят сразу две билетерши, отгоняя тех, кому мест не досталось. В зале хлопают: пора начинать. Но уже очевидно: пока почетные гости места не займут, Андрей на сцену не выйдет. «Кто-нибудь из ЦК, — убежден Любомир, примеряя наши реалии на болгарский аршин. — Или министр». — «Такие сюда не ходят», — спешу я его успокоить. Любомир непреклонен: «Других не стали бы столько ждать. И не стерегли бы места». Мне трудно сдержать счастливую улыбку: как все-таки далека даже брежневская Москва от живковской Софии! Спор бесполезен — надо дождаться.
И вот — движение в зале: идут! Миниатюрную старушку, согнувшуюся под тяжестью похожего на шаль огромного шарфа, поддерживает за локоть не сдавшийся возрасту спутник в старомодных очках, а дорогу к первому ряду им пробивает директор Дома. Кто-то из публики привстает, чтобы лучше увидеть. Но, увы, гостей, похоже, далеко не все знают в лицо. Они не из тех, что мелькают на телеэкранах. Они — совсем из другой эпохи. Живые реликты. «Это тебе не ЦК», — победно говорю я Любомиру. Он не возражает. Он уже понял. Он-то — узнал…
Андрей в особом ударе. Читает стихи, то и дело косясь в нашу сторону. Утонувшая в кресле старушка слушает, чуть вытянув голову и время от времени приставляя ладонь к левому уху. Когда ее высохшая рука тянется вверх, мелькают искорки от камней на перстнях, вспыхивает рубиновым цветом и тотчас же гаснет лак маникюра. Ее близость мешает слушать поэта. Невозможно сосредоточиться. Хочешь не хочешь, а думаешь только о ней. Я чувствую, что, вопреки моей воле, мне интересней не сами стихи, а то, как она им внимает. Как реагирует. Чаще никак. Порой с одобрением. Порой с восхищением. И лишь раз — Андрей прочитал «Долой порнографию духа!» — бурно, неистово: в увядших, казалось, руках нашлись силы для долгих аплодисментов. Позже она скажет: «Это же парафраз Маяковского: «Даешь Революцию Духа!»
Вечер окончен. Нас ведут в директорский кабинет. Шампанское, фрукты, конфеты… На правах хозяина Андрей угощает. Но почетная гостья делает только один глоток. В ее огромных темных глазах неувядающей красоты — печаль и усталость. «Мы только что из Парижа. И прямо сюда… Столько хочется рассказать. Завтра сочельник. Приходите — все вместе. Берите друзей. Больше мы никого не зовем». У Андрея, я вижу, другие планы. Но может ли он устоять перед молящим взглядом болгарского друга? Завтра его последний вечер в Москве. И другого шанса встретиться с ней может не быть.
24 декабря. Лютый мороз. Ледяной ветер. В восемь сбор у гостиницы «Будапешт», где живет Любомир. Нас пятеро. С нами одна очень известная и талантливая актриса: ее пригласил Андрей. За Любомиром увязался оказавшийся тоже в Москве болгарский литкритик — уж он-то ни за что не упустит подвернувшийся случай: ему все равно, с кем и к кому, лишь бы была знаменитость. Покладистый шофер такси согласен взять пятерых: дама устроится на коленях. У всех в руках хризантемы — лиловые, красные, желтые: других цветов в морозной Москве не нашлось.
Кутузовский проспект — возле гостиницы «Украина». На шестом этаже нас уже ждут. Из прихожей виден накрытый стол, посреди возвышается гигантская редька — такие растут только в Узбекистане. Лиля Юрьевна отдохнула и теперь благоухает французской косметикой. Ухоженное лицо, где морщины выглядят как искусная графика, кажется творением великого мастера. Ее рыжие волосы, тронутые нескрываемой уже сединой, изумительно сочетаются с темно-карими глазами, серебряной брошью с большим самоцветом, нитками разноцветных бус и благородно черными тонами модного платья, для нее сочиненного, ей посвященного. Худенькие ноги в кокетливых сапожках. Я постыдно ловлю себя на мысли: как этим ногам выдержать невесомость даже ее хрупкого тела? И еще: в каком странном контрасте находится эта хрупкость с сильным и звонким голосом, с богатством его красок — у нее, идущей к девяноста годам.