В этом и странность: кем они могли быть созданы в такое древнее время?..
НЕОЖИДАННАЯ ИСПОВЕДЬ
В лагере археологов было двадцать человек. Никифор Антонович предложил Павлу Игнатьевичу сосредоточить всех рабочих на раскопке идола № 17.
- Понимаете, Павел Игнатьевич, - сказал он, - у меня есть некоторые соображения, пока что очень туманные, сейчас я не смогу их сформулировать. Нужно проверить.
В самом деле, если бы Никифор Антонович Преображенский, профессор археологии, очутился сейчас в своей московской квартире, в окружении знакомых вещей, учебных проспектов и Симы Арнольдовны, приносящей вечерами крепкий дымящийся чай,- эти соображения показались бы ему не только туманными, но и насквозь мистическими. Там он вряд ли откликнулся бы на неясные намеки, проступившие в таинственной связи между эмоциями Вероники и прямогубым идолом № 17. И еще: Никифор Антонович не мог забыть острого, волнующего и подавляющего ощущения чужеродности, посторонности Вероники, - это ощущение жутко и четко испытал он вблизи загадочного идола.
Интуитивные прозрения нередко заменяют долгие, иногда бесполезные, годы кропотливого труда. Павел Игнатьевич, наоборот, цеплялся за "туманные" соображения Преображенского, ибо, как вернейший его ученик, давно знал им цену.
Он согласился с предложенной Никифором Антоновичем рабочей гипотезой, которая была выражена так: "При рассмотрении вариантов любой гипотезы нельзя чуждаться предпосылок. В начале разработки гипотезы чем больше непонятного- тем лучше. Со временем все становится на свои места.
Прежде всего - смелость допущений! Затем начнет работать бритва Оккама * - не в меру фантастические допущения, как положительные, так и негативные, будут обрезаны. Гипотеза обнажит свое рациональное зерно".
- Что мы имеем сейчас при разработке гипотезы каиндинских раскопок? - говорил Никифор Антонович. - Моя гипотеза строится на проявлении тройственной связи: некоторое неизвестное "X", олицетворяемое идолом № 17, Вероника и я сам.
- Обозначим эту связь: идол - Вероника - Преображенский! - воодушевленно воскликнул Павел Игнатьевич.
- Я согласен, - задумчиво сказал Никифор Антонович. - Но опасаюсь, что предложенная мною тройственная связь может оказаться сущим вздором. По крайней мере, с точки зрения здравого смысла она уже нелепа. Но в данном случае позиции здравого смысла разбиты в самом начале: слишком неестественен возраст захоронений!
- Совершенно верно, Никифор Антонович! Поэтому я предлагаю вам распределить работу так, как вы найдете нужным. Введенский доверчиво улыбнулся. - Я ваш ученик, Никифор Антонович. Вы слышали об историке и геологе Гурилеве? Я и его считаю своим учителем. Я - из числа вечных учеников, - в его словах слышалась горечь.
- И чтобы нам никогда больше к этому не возвращаться, продолжал он, - чтобы в наших отношениях не было никаких теней и недоговорок, выслушайте, Никифор Антоно
* Оккам Уильям (1285 -1349 гг.) - английский философ. "Бритва Оккама" - "сущности не следует умножать без необходимости" - то, что не удается знанию и проверке в опыте, должно быть удалено из науки.
вич, мою маленькую исповедь. Она не обременит вас - всего лишь несколько минут. Но в этих минутах - все то, к чему я пришел с годами. Целых пять лет - и концентрат в несколько минут. Смешно, обидно, грустно и горько для меня! Но что ж поделаешь? По крайней мере, я предельно честен перед собой это главное в жизни человека. Вам, Никифор Антонович, наверное, трудно будет понять меня. Вам незнакомо чувство оценки своего предела, своих возможностей. Вы не задумывались о непреодолимости барьера умственной ограниченности. Вы талантливы! Вы улавливаете значимость собранных фактов интуицией, наитием - во всей их странной, иногда причудливой, взаимосвязи, и их влиянии друг на друга. А я...
Павел Игнатьевич разжал ладонь, показывая горку пестрых окатанных кремней:
- Я могу только собрать горсть интересных фактов, часто необычных, могу поставить их рядом, собрать горкой или рассыпать, как эти камешки, могу создать из них причудливую арабеску, готовую рассыпаться каждый миг. О, эти фигурки из камешков-фактов: они говорят, они трепещут, излучают какие-то таинственные флюиды! И - они немы, бездушны для меня. Стоит только мне сосредоточиться на них - они сразу рассыпаются. Я знаю свой потолок, Никифор Антонович, свой предел...
Введенский вздохнул.
- К тридцати годам, Никифор Антонович, я осознал высоту своего потолка. Тогда мною овладело отчаяние. Бросить все достигнутое? Искать другую работу, в которой отпущенные мне природой способности развернутся более широко? Сделаю ли я больше? Здесь я - на общем уровне, может быть, даже немножко выше! А что представляют из себя те, "другие", которые двигают науку? У меня появилась парадоксальная мысль: я решил провести среди ученых интеллектуальную "лотерею". Победа достанется мне, и никто из участников даже не узнает об ее розыгрыше. Я записал на листке бумаги всех археологов, историков, источниковедов, этнографов, филологов, географов всех наших ныне здравствующих ученых с европейским именем. Этих мировых знаменитостей, которые направляли своей мыслью движение гуманитарных наук. Я составил каталог, в который внес все их известные мне по литературе достоинства и недостатки.
А потом, согласно склонностям каждого, отправил им письма с изложением фактов по одному необычному захоронению на юго-востоке Чуйской впадины...
- Усуньские погребальные одежды! - воскликнул Никифор Антонович.
- Да, это было мое первое письмо к вам, Никифор Антонович, на которое вы так щедро ответили. Ваш ответ стал той канвой, на основе которой я написал диссертацию. Вам, с благодарностью, я и посвятил ее... Но дальше! Я отправил тридцать писем. Ответов было двадцать три. Очень разные были эти письма-ответы, большинство оказалось простой отпиской. Равнодушие - разве это не черта характера? Истинный ученый обязан взволноваться фактом необычности захоронения! И вот было двадцать три письма. Восемнадцать равнодушных я сразу отложил в сторону. Это был мертвый балласт. Только пять писем оказались пятью одушевленными существами, пятью выигрышными лотерейными билетами. Один из них - победный! - был мой.
Палатка вдруг затрещала, раздался хруст распарываемого полотна, в разрыв влезла грустная морда коровы, мерно жующей жвачку.
Никифор Антонович осторожно погладил влажный черный нос коровы. Бедное животное пряталось от оводов. В лагере держали трех коров. Весна, ранняя и жаркая, быстро пробудила мух и оводов.
Когда повариха увела упирающееся животное, Павел Игнатьевич продолжал:
- У меня осталось два письма, равнозначных в своей творческой заинтересованности, в той щедрости идей, которыми они объяли мои факты. Одно письмо - ваше, Никифор Антонович. Второе - письмо Гурилева. Вы ответили мне, Лев Николаевич, по поручению своего чересчур занятого патрона. Я страдал над этими письмами. Сначала от черной зависти, потом от отчаяния и преклонения: лучше бы их не было, этих писем! Лучше бы я занимался своим мелочным фактонакопительством, не стремясь в высшие сферы мысли, во владениях которой так жалко, как нищий, скитался мой ум!