Альфред Луази напоминает шее пробирера, который никогда не перестает подвергать испытанию свои монеты, уточнять свои весы и шлифовать свой пробирный камень. В течение 30 лет все тексты евангелия подвергаются им все новой и новой проверке. Много кусков, которые первоначально казались удовлетворительными в смысле достоверности, впоследствии были отвергнуты.
О 1903 года четвертое евангелие в целом было объявлено лишенным всякой исторической ценности: работа над евангелием была закончена и дополнена в 1921 году[110]. Не будучи чистой аллегорией, все четвертое евангелие является символическим. Оно не что иное, как мистическое видение: сквозь рассказы и речи пред читателем развертывается явление логоса, света и жизни.
«Автор знал всегда только литургического христа, являвшегося объектом христианского культа… От этих осколков божественной биографии не рождается ни малейшего впечатления реальности[111].
В синоптических евангелиях связность текста кажется Луази вое более и более посредственной, исторический элемент вое более и более слабым, а принципиальное различие между ними и четвертым евангелием все менее и менее сильным.
Вот как он сам резюмирует, достаточно оттеняя основные моменты, результаты своей последней проверки текстов.
«Непосредственная критика евангельской легенды показывает нам, как была построена наивная, противоречивая, ребячески смелая в своих измышлениях эпопея, какой являются наши четыре евангелия. В основе их лежит несколько достаточно жидких и смутных воспоминаний, вплетенных в предания, приспособленных к стилю ветхого завета. И затем чудеса… о которых, если и можно что-либо сказать, так это только то, что они во вкусе эпохи и что они вероятно похожи на те чудеса, которые могли приписываться Иисусу при ого жизни, или вернее, что в большинстве эти чудеса, если не все, понимались, как конкретные символы духовного подвига, совершонного Иисусом. Много эпизодов здесь придумано для придания большей выпуклости рассказу и особенно «во исполнение пророчеств» или в интересах апологетического порядка. Все содержание евангелий в целом более или менее подогнано к ритуальному поминовению и ознаменованию мессианической эпифании[112] и спасения, осуществленного смертью христа»[113].
Первейшей задачей историка должно явиться извлечение «нескольких достаточно жидких и смутных воспоминаний» из той громадной и противоречивой, внутренне не связанной груды, гибкую представляют собой конкретные символы, приспособления к писанию, апологетические или литературные измышления, ритуальные мифы. Это равносильно тому, чтобы искать проблесков руды в гигантском горном массиве или тому, чтобы допытаться достать несколько зерен пшена из огромной кучи перемешанных зерен разного сорта. Кто не почувствует себя обескураженным, подобно бедной Психее? Здесь совершенно необходима была бы помощь муравьев и при том таких, которые были бы несколько сродни феям.
Последуем на мгновение за Луази в его попытках осуществить работу Психеи. Посмотрим, например, как он чувствует себя перед первой частью Марка[114]. Любопытно проследить точно тот момент, когда Луази берет на себя ответственность со всей своей сознательностью критика и историка заявить: это вот история!
Имеет ли крещение Иисуса историческое значение?
«Этот эпизод очень трудно оценить со всей точностью. Наиболее ясным является, что христиане считали, будто Иисус в качестве зачинателя христианского таинства первый получил духовное крещение, то истинное крещение, которое его верные получают после него: это — миф об установлении крещения. Ясно также, что Иоанн представляет секту, родственную христианской секте, более древнюю, чем христианская, и послужившую' для нее в некотором отношении образцом. Иоанна предусмотрительна заставили провозгласить превосходство христианского крещения и трансцендентную миссию Иисуса: это — апологетический и полемический миф».
Искушение? Несомненный миф.
112
Эпифания — пришествие, явление. Это выражение употреблялось в отношении императоров. Оно было перенесено в церковный язык в применении к богу и мессии. — Ред.