«Если Иисус не был осужден на смерть, как «царь иудейский», т.-е. как мессия, на основании его собственного признания, то можно с полным основанием утверждать, что он не существовал»[117].
В 1910 году он повторил:
«Если этот факт мог бы быть поставлен под сомнение, то не было бы больше никаких мотивов для утверждения, что Иисус существовал»[118].
Таким образом, Иисус держится в истории лишь на факте осуждения. Он держится на тоненькой ниточке.
Означает ли это, что Луази считает историческим рассказ о страстях? Совсем нет. Почти все эпизоды и детали цикла страстей «не представляют собою цепи воспоминаний, а являются измышлениями, основанными на библейских текстах»[119]… можно было бы почти сказать, что рассказ о страстях построен на основе ХХI-го псалма…[120]. Факты описаны здесь в зависимости от их мистической ценности, а не их исторического развития[121]… В сообщении о процессе Иисуса нет ничего достоверного, если не считать отзвука претензий Иисуса на мессианическое царство»[122].
Луази считает рассказ о страстях в большой его части мифологическим.
«Евангелия не рассказывают о смерти Иисуса… они выражают и излагают миф о спасении, осуществленном смертью Иисуса, увековеченный некоторым образом в христианском таинстве причастия, интенсивно переживаемый ежегодно во время пасхального праздника. Никакого сомнения нет в том, что христианский миф родственен другим мифам о спасении. Не случайным является то обстоятельство, что воскресение христа на третий день после его смерти совпадает с ритуалом праздников Адониса. Анекдот о Варавве, о погребении Иосифом Аримафейским, обнаружение пустого гроба, все это апологетические измышления. Деталь о двух разбойниках, распятых с Иисусом, тоже могла принадлежать к этой категории. Решительно ничего не говорит против того, что измышление этих деталей могло быть облегчено или внушено тем или иным путем окружающими мифологиями»[123].
Но голый факт распятия Иисуса по приговору Понтия Пилата, этот факт остается для Луази непоколебимым. Несмотря на ХХI-ый псалом, который влагается в самые уста Иисуса на кресте и который дает мистическому воображению достаточно материала для рассказа о распятии, несмотря на совершенно отчетливое заявление Павла, что Иисус был распят небесными властями (Пилат, во всяком Случае, не принадлежит к этой категории), Луази продолжает считать бесспорным распятие Иисуса по приговору Пилата.
Твердо уверенный в этом историческом факте, он не боится обрезать ясной сталью своей критики почти все остальное.
Я воображаю себе дровосека, сидящего верхом на толстой ветке и рубящего ее со стороны ствола. При каждом новом ударе, при каждой новой отлетающей щепке ему кричат: берегись, ветвь сломается и ты упадешь! Он отвечает с очень тонкой улыбкой: не бойтесь, сколько бы ни осталось от этой ветки, я смогу на ней удержаться.
Сидя верхом на приговоре Пилата, вынесенном за мессианистическую агитацию, Луази спасает в евангелиях исключительно то, что может быть увязано с деятельностью и учением мессианического агитатора. Именно этот критерий и служит ему для установления того, что производит «впечатление древности и реальности». Все остальное отбрасывается. Он извлекает, таким образом, из евангельских текстов очень тоненького, очень жидкого Иисуса, который, однако, держится, который понятен, свободен от внутренних противоречий и исторически возможен.
Если попытаться вставить Иисуса Луази в рамки положительной истории, то получается приблизительно следующее:
В течение тяжелого периода, который тянулся со времени низложения Архелая до иудейского восстания (6—66 г.г.), в Иудее происходили небольшие преждевременные восстания, бывшие предвестниками бури. В иудейском воображении изгнание римлян было связано с концом света, т. е. с пришествием бога и его мессии. Флавий Иосиф сообщает нам о, трех агитаторах, выступления которых носили более или менее мессианический характер.
В 6-ом году нашей эры Иуда Галилеянин попытался воспротивиться переписи, объявленной легатом Сулышцием Квиринием и организовал шайку зелотов, которые не признавали другого господина, кроме бога[124].
Около 44–46 г.г. пророк Февда во главе народной толпы направился к Иордану и Иерусалиму, заявляя, что по его велению воды Иордана потекут в другую сторону. Прокуратор Куспий Фад приказал своей коннице рассеять толпу. Голова пророка была принесена в Иерусалим[125].