Риму, Антиохии, Эфесу принадлежит руководящая роль в христианском движении. Для того, чтобы пролить свет на жизнь «церквей» во время этого периода, мы можем воспользоваться посланием Климента Римского к коринфянам, ложноименными посланиями нового завета (мнимыми посланиями Павла, Петра, Иакова, Иуды, Иоанна), посланиями Иисуса-духа, которыми начинаются Апокалипсис и так называемое «Дидахе», представляющее собой конспект катехизиса и ритуала.
В плане исторических фактов в это время возникает конфликт между имперскими властями и «собраниями святых». К вере, надежде, к любви христианин должен теперь присоединить осторожность и мужество. «Свидетельство» об Иисусе очень часто превращается в мученичество.
В плане верований совершается коренная перемена. Мистерия Иисуса отливается в форму рассказа. Она переходит из лирического состояния в повествовательное. Она распространяется, вернее, вульгаризуется, в форме, которая, вероятно, очень поразила бы автора Послания к римлянам. Приходится, ведь, отвечать на запросы и потребности таких смешанных и. широких аудиторий, которым уже несколько не по плечу высокая поэзия и глубокая мистика Павла.
В каком-нибудь простонародном уголке Рима возникает благочестивое попурри, своего рода христианская похлебка, в которой всего понемногу и все перемешано: мистическая история Иисуса — с преданиями, превратившимися в аллегории, библейские тексты, претворившиеся в видения, с морализованным Апокалипсисом, чудеса, превратившиеся в символы, с оракулами и избранными притчами, приобретшими совершенно иной смысл. Это и есть благая весть (евангелие) от Марка. «Неисповедимая эпопея» Павла превращается в искусственную легенду об истории, которая якобы разыгралась в Палестине за 40 лет до падения Иерусалима. Мистериальный раб господень превращается в жертву Понтия Пилата и иудеев, в героический и трогательный образец христианских мучеников. Иисус материализуется довольно тяжеловесно.
Смелое измышление народных проповедников продолжало идти своим путем. Новая манера излагать и представлять христианскую мистерию нравилась большему количеству людей, чем старая. Евангелие Марка несомненно имело успех. Оно было расширено в Риме, по-видимому, в евангелии Луки, в Сирии в евангелии Матфея, глубоко переработано в Азии и поднято на уровень богословия Павла в евангелии Иоанна.
Наблюдается, однако, что евангельская легенда мало дала себя знать в современной литературе. Пророк крупного масштаба, как автор Апокалипсиса, придерживается Иисуса писаний и видений, мистического Иисуса. Ни он, ни Климент Римский, ни авторы ложноименных посланий (если не считать единичного упоминания Понтия Пилата в первом послании к Тимофею), ни авторы «Дидахе» не используют евангельских рассказов. Евангельские речения образуют еще часть общего фонда устные поучений и заповедей раннего христианства[149]. Приходится спуститься почти до Юстина, т.-е. до середины 2-го века для того, чтобы встретить цитаты из «евангелий», как из авторитетного источника, который признан «воспоминаниями апостолов»[150]. Именно в это время вера в исторического Иисуса во плоти и крови становится богословским положением, поддерживаемым в фальшивых посланиях Игнатия Антиохийского[151] со страстью богословского апологета, а не со спокойствием историка, опирающегося на документы.
Следует принимать евангелия за то, чем они являются, за вспомогательные и производные сочинения. Если бы из них изъять богословское учение Павла, они потеряли бы всякое глубокое значение. Если бы верующим наперед не была известна искупительная жертва сына божьего, то история, рассказанная Марком, не далеко повела бы. Она недостаточно увязана внутренне, чтобы как следует трогать и волновать. Люди не стали бы многого ждать от самопожертвования, смысл и мотивы которого не ясны. Ее могли бы поставить, в крайнем случае, на один уровень с преданностью маккавейских мучеников. Без Павла Марк не имеет большого интереса.
Евангелия имеют ценность лишь в качестве вторичной обработки христианской мистерии. Они свидетельствуют о свободе, предоставленной массовым проповедникам и учителям. Они являются лишь орнаментами, вышитыми на канве веры: они никогда не создали бы самой веры. Христианский культ никогда не смог бы базироваться на их несколько нелепых анекдотах. Именно этот культ, напротив, и является опорой этой новой сказочной флоры, он же сам основывается на той первоначальной и полной силы богословской доктрине, которую он выразил в обрядах задолго до того, как евангелия перевели ее на язык легенд.
151
См. Делафос. Мнимое послание Игнатия Антиохийского „Rev. d’histoire et de litt. relig.”, 1922. № 3 и 4.