В апокалипсисе, приписанной Исайе, сказано, что власти мира сего «повесят на дереве возлюбленного, не зная, кто он такой»[176]. Тяжкое заблуждение небесных властей является существенной темой. Они проиграли дело, ибо сын божий постепенно превращался от одного этажа к другому во время своего чудесного нисхождения, Эта тема появляется в одном тексте, где Павел в связи с распятием говорит, что бог, «отняв силы у начальств и властей, властно подверг их позору, восторжествовав над ними собою»[177]. Комментарий к этим темным и непонятным словам находится в откровении Исайи, где описано триумфальное возвращение возлюбленного и поражение сатаны и ангелов тверди, вынужденных склонить голову[178]. Под рассеянными намеками Павла можно проследить нить подлинной апокалипсисы, связанной и хорошо слаженной, представление о которой нам дает апокалипсиса Лжеисайи.
Любопытное выражение «господь славы», употребляемое Павлом для обозначения Иисуса, является знаменательным. Оно свидетельствует, что Павел воображает, будто его откровение имеется в писании. Он ссылается на 23 псалом в том его виде, в каком его пели по-гречески:
«Поднимите врата, о власти,
откройтесь врата вечные,
и войдет царь славы.
Кто сей царь славы?
— Господь крепкий и сильный,
господь, сильный в брани.
Поднимите врата ваши, о власти,
подниметесь, двери вечные,
и войдет царь славы.
Кто сей царь славы?
— Господь сил,
Он — царь славы»[179].
Этот очень древний псалом был некогда составлен, быть может, для ежегодного праздника явления Ягве[180]. Его пели на храмовом богослужении в первый день недели[181], превратившийся для христиан в день воскресения. Павел придает ему мистический смысл в связи с мистериозной эпопеей Иисуса. Врата храма оказываются перенесенными на небо. Бог повелевает властям мира сего открыть свои двери, чтобы дать пройти царю славы. Они с удивлением вопрошают, кто этот царь славы (ибо они убили его, не узнав). И вот они узнают, что это их господь. Псалом превращается здесь в апокалиптическую сцепу.
Это делает несомненным предположение, что распятие взято из псалма, который находится несколько выше указанного, а именно из псалма XXI, рассматривавшегося, как жалоба сына божия, попавшего в руки жестоких властей:
«Боже мой! боже мой! воззри на меня!
для чего ты оставил меня…
многие псы окружили меня,
скопище злых обступило меня.
Они пронзили руки мои и ноги мои.
Можно было бы перечесть все кости мои.
А они смотрели на меня и делали из меня зрелище.
Делили ризы мои между собой
и об одежде моей бросали жребий»[182].
Тому, кто знал по опыту римские пытки, эти сильные и мрачные слова внушали образ креста. Раз сын божий их произносит[183], то он, значит, сам открывает, что он был пригвожден ко кресту. А теми, кто пригвоздил сына божия ко кресту, являются власти воздуха и тверди, которые потом озадаченно будут вопрошать в псалме XXII.
Таким образом два отрывка из древних писаний ясно говорят для тех, кто имеет уши, о двух величайших сценах из истории Иисуса, о его смерти и воскресении. Обе этих сцены разыгрываются в мистическом эфире, вне времени и пространства, они — объект веры, а не повествования.
Через одно ли писание можно познать Иисуса? Нет, имеется также и прямое доказательство.
Иисус не остается скрытым за прозрачной завесой священных текстов. Так же, как и Ягве, он проявил себя, он и теперь проявляет себя еще, как реальное, живое, действующее, говорящее, иногда видимое существо, одним словом, как дух.
В одном ценном отрывке из Первого послания к коринфянам Павел указывает два пути, которыми Иисус явился ему и другим. Это два мистических пути: писание и экстаз.
После ужасных мучений он получил утешение[184]. Благодаря дипломатичности Тита, ему удалось покончить со своим положением раскольника и примириться с палестинскими апостолами. Перед тем, как возвратиться в Иерусалим физически, он вернулся туда духовно. При возвращении он проявил столько же гордости, сколько и при отколе. Он торжественно подчеркивает, что его учение о мессии ни в чем не отличается от учения всех других:
183
Он будет говорить их также и в евангелиях (Мат., XXVII, 46 и в параллельных текстах) и в послании Климента (XVI, 15–17).