Я покачала головой:
— Это только часть природы. Если бы вы были портретистом, разве ваши модели не просили бы изобразить их в наилучшем виде?
— Однажды я написал портрет, — медленно произнес он. — Только однажды. Но писать портрет — это словно пытаться удержать в своих руках душу, мысль, настроение. Даже большие мастера не могут ухватить то, что видят.
— Он здесь? — спросила я.
Поколебавшись, он ответил:
— Да. В другой комнате.
— Можно мне посмотреть? Пожалуйста.
Он пожал плечами:
— Почему бы и нет? Дверь не заперта. Но не задерживайтесь. Саки уже несет кофе.
Когда я открывала дверь, в комнату вошел молодой японец с сияющей улыбкой.
Главное место в комнате занимал огромный старый письменный стол, обращенный к морю, на нем стояла печатная машинка со вставленным в нее листом чистой бумаги и лежали два листа копировальной бумаги. Две стены, заставленные книгами, выступали двумя сторонами треугольника из полукружья стеклянных окон…
Затем я повернулась, увидела портрет и больше уже не могла отвести от него взгляд. Никогда не видела ни такой красивой женщины, ни столь близкого к жизни портрета. Мне казалось, что эти нарисованные губы, тронутые насмешливой улыбкой, вот-вот заговорят со мной. Это была роскошная брюнетка с большими, чуть раскосыми зелеными глазами и высокими скулами. Одетая в зеленое облегающее вечернее платье и белые перчатки до локтя, она стояла у подножия лестницы из дорогого темного дерева; ее единственным украшением был большой рубин на тонкой золотой цепочке. Казалось, она позировала для фотографии, а не для портрета: глядя на нее, я видела ее нетерпение и снисходительность. Она собиралась ехать развлекаться, и портрет был всего лишь паузой, случайным эпизодом на ее пути.
— Ваш кофе подан, мисс Феррари. Мистер Ранд просил вас прийти сейчас, пожалуйста. — Саки придерживал для меня дверь открытой и, улыбаясь, рассматривал меня. Понизив голос, он добавил: — Вам нравится?
— Нравится? Это было бы наивозможным преуменьшением, — пробормотала я.
Он последовал за мной из комнаты.
— Вы сочли его великолепным? — спросил Тони Ранд, садясь напротив меня, и голос его насмешливо зазвенел.
— Да, Тони, — рассеянно ответила я. Мои мысли все еще оставались возле портрета. — Я нахожу его великолепным. Ваш оригинал восхитителен, и картина выглядит абсолютно живой. Это теплый и яркий портрет блестящей, утонченной, любящей наслаждения женщины, несомненно, избалованной и, следовательно, немного высокомерной, но обладающей яркой индивидуальностью и редкой красотой. Выставьте его, и у вас будет больше заказов на портреты, чем вы сможете выполнить. — Я улыбнулась. — Решит ли это проблему вашего будущего, как вы попытались решить проблему моего, Тони?
Он покачал головой:
— Мое будущее не так просто. Я никогда не любил этого портрета. Я написал ее такой, какой видели ее другие, какой она хотела предстать перед людьми. Ее внутренняя суть ускользала от меня. Но она сильно отличалась от того, что вы только что описали, от той маски, которую она носила при публике. Ее наслаждением были пороки, ее движущей силой было зло. Она была абсолютно эгоистичной, Маделин. Это моя бывшая жена.
Я вспомнила, как иногда темными ветреными ночами на берегу Майна моя бабушка порой неожиданно содрогалась. Когда мы спрашивали ее, в чем дело, она отвечала нам, будто кто-то прошел по ее могиле, и все мы считали, что бабушка немного чудит. Сейчас я вспомнила о ней, потому что, хотя был день и за большими окнами ярко светило солнце, мурашки побежали у меня по коже и волосы встали дыбом на затылке. Это заставило меня защищаться.
— Как вы можете так говорить? — спросила я. — Нет людей абсолютно положительных или абсолютно отрицательных. Возможно, общество стало бы намного проще, если бы людей можно было так четко распределить по категориям. Но безусловно, даже самые эгоистичные проявляют порой щедрость, в то же самое время и у самых щедрых людей бывают эгоистичные импульсы… По крайней мере, в это предпочитает верить любой писатель, — с легкостью добавила я.
Потягивая черный кофе, он насмешливо смотрел на меня через стол.
— Возможно, вы и правы, Маделин, но я больше не буду писать портреты, во всяком случае, не обладаю для этого талантом. Впрочем, это не имеет значения, поскольку я ни разу не продал ни одной картины и никогда не продам. Когда их становится слишком много, Саки уничтожает их. Они хорошо горят.
Я в ужасе уставилась на него:
— Но это же нелепо, Тони. У вас действительно есть талант! И мне кажется, большой талант. Единственный недостаток — некоторая односторонность. Любую из ваших работ, которые я видела здесь, можно продать. Каждая из них — прекрасна… То, что вы делаете…
Я хотела сказать намного больше, но он рассерженно перебил меня:
— Мне не нужны деньги. Я пишу картины не для того, чтобы люди восхищались ими или оценивали их. Для меня живопись — своего рода терапия. Она помогает ослабить напряжение, возникающее у меня при другой работе. Или просто в жизни. Это терапия, которую порекомендовал мой врач, и она оказалась достаточно действенной. Что касается портрета, я написал его четыре года назад, когда был моложе и глупее, а теперь предпочел бы забыть о нем. Он слишком долго висит здесь. Прикажу Саки сжечь его. Вы помогли мне решить его судьбу.
— Нет! — воскликнула я. — Вы не можете. Это было бы… преступлением — уничтожить такое замечательное произведение.
— Хотите его взять?
— Я? Вы же не можете просто отдать его незнакомому человеку.
— Нет, я не могу отдать его вам, Маделин, — сказал он и мрачно усмехнулся. — Тереза была именно такой, как я описал вам, эгоистичной и чрезвычайно злой. С вашим живым воображением вы, возможно, воспримете этот роман близко к сердцу, и, кто знает, может, он станет воздействовать на вас, как в случае с Дорианом Греем у Оскара Уайльда. Вы можете превратиться во вторую Терезу. Вы такая же красивая, но вам не нужны ее недостатки. — С этими словами он поставил чашку. — Ну а теперь, полагаю, вы хотите отправиться в путь. Саки довезет вас до Кондор-Хаус.
Я что-то пробормотала — слова согласия, благодарности, точно не помню, что именно. Мы встали. Он отдал распоряжение Саки воспользоваться джипом, в котором тот привез кофе из дома, так как дорога после ночной бури покрыта слишком глубокой грязью для тяжелого автомобиля с открытым верхом. Саки кивнул и ободряюще мне улыбнулся:
— Джип вполне удобен, мисс, и мы не застрянем. Не беспокойтесь.
Кивнув, я улыбнулась Саки. Меня устроило бы все, что угодно, кроме прогулки пешком.
— Рад, что вы зашли, — сказал Тони Ранд, протягивая мне руку, когда Саки вышел из дому.
— Спасибо за кофе и машину, — отозвалась я, отвечая на его рукопожатие.
Моя рука словно потонула в его теплой ладони, он коротко пожал ее и освободил, а у меня осталось какое-то странное чувство по отношению к нему, наверное, потому, что он как бы удержал мой взгляд. Его глаза оказались не такими темно-карими, как мне почудилось сначала. Или же их цвет изменился при другом освещении — теперь они выглядели более светлыми из-за золотистых искорок.
В этот момент он показался мне ближе, словно мы уже давно знали друг друга. Если бы он предпочел меня поцеловать вместо того, чтобы пожать мне руку, то, думаю, я вернула бы ему поцелуй со страстью, которой никогда не испытывала прежде. Вот какие чувства пробудила во мне его близость; осознание этого смутило меня и заставило устыдиться. Ведь между нами не было ни любви, ни какого-либо нежного чувства, скорее у нас взаимно возникло какое-то инстинктивное физическое влечение.
Я поспешно сделала шаг назад, и по тому, как он неуверенно улыбнулся, я догадалась, что он почувствовал нечто подобное и был в равной мере удивлен.
— Желаю удачи с Симоной, — хрипло бросил он. — Вы сочтете ее трудным человеком. Надеюсь, вы не собираетесь писать сценарий о ее жизни для «Монтевидео»?
— Нет, это драма, — пробормотала я, все еще не оправившись от потрясения. — Я должна написать диалоги и некоторые сцены, которые она бы одобрила. Это утвержденный договор, и вы правы, полагая, что он не слишком творческий. Но это мой первый контракт подобного рода, а Симоне Стантон принадлежит контрольный пакет акций «Монтевидео, инкорпорейтед», вот почему это так важно для меня.