Ему казалось, что все зависит от того, найдет ли он эту таинственную женщину.
Во второй половине дня Элизабет Твитчер решила отправиться повидаться с Джеймсом Хатчингсом. Она не видела его со времени их разговора в ночь убийства. В обычных условиях она бы и не подумала отправиться к нему после этого разговора, ведь они расстались таким образом, что дальнейшие действия — действия, исполненные раскаяния — должны были исходить с его стороны. Но были веские причины, по которым ей не следовало ждать, пока он станет действовать, как он поступил бы в обычных условиях, после того как его дурное настроение улетучилось бы. Все прочие слуги и все жители деревни, которые не были членами семьи Хатчингса, были уверены, что он убил лорда Лаудуотера. Три служанки, которые завидовали тому, что Элизабет была красивее них, с плохо скрытым ехидством поздравили ее с тем, что она рассталась с Хатчингсом до убийства; ее мать также поздравила ее с этим фактом. Элизабет Твитчер была последней девушкой в мире, которая оставила бы человека в беде, и, учитывая характер Джеймса Хатчингса, она могла считать это убийство такой бедой. Кроме того, она очень любила его — все еще очень любила его, и тот факт, что он был в большой беде, делал его дороже для нее.
К тому же, каждый, кто говорил с ней о нем, упоминал, что он выглядел невыразимо несчастным. Ее сердце рвалось к нему.
И все-таки Элизабет отправилась повидаться с ним не без борьбы. Она чувствовала, что он должен прийти к ней. Тем не менее, ее любовь и жалость победили гордость в этой борьбе — прежде всего победила жалость.
Когда она постучала в дверь коттеджа отца Джеймса Хатчингса, Джеймс сам открыл ее, и его загнанный, виноватый вид окончательно разрешил для нее вопрос о его виновности. Элизабет не была напугана; на самом деле в ней вдруг разгорелся гнев на лорда Лаудуотера за то, что он довел до своего убийства. Как и любой другой, кто знал его, она не могла почувствовать к нему жалость.
Джеймс Хатчингс не выказал никакого удовольствия при виде нее — напротив, он смотрел на нее сердито.
— Пришла позлорадствовать, не так ли? — с горечью прорычал он.
— Не глупи! — резко оборвала его Элизабет. — С чего бы мне хотеть делать что-то подобное? Твой отец дома?
— Нет, его нет, — угрюмо сказал Джеймс Хатчингс, но его глаза жадно смотрели на нее.
Он не проявлял никакого намерения пригласить ее войти, поэтому Элизабет оттолкнула его в сторону, прошла через кухню, села на стул у окна и осмотрела Джеймса.
Тот закрыл дверь, повернулся и посмотрел на нее, неуверенно хмурясь.
Тогда Элизабет мягко сказала:
— Ты выглядишь очень плохо, Джим.
— Я не думал, что это ты расскажешь о моем пребывании в замке в ту ночь! — с горечью воскликнул Джеймс.
— Это была не я, — спокойно возразила Элизабет. — Это была эта маленькая гадина, Джейн Питтэвей. Она слышала, как мы разговаривали в гостиной.
— О, так вот оно что? — продолжил Хатчингс уже мягче. Затем, снова нахмурившись, он яростно выкрикнул: — Я сверну ей шею!
— Довольно этого! — отрезала Элизабет. — Ты уже слишком много наговорил о сворачивании шей. И много же пользы это тебе принесло!
— О, я знаю, ты веришь в то, что я сделал это, как и все остальные. Но, говорю тебе, я этого не делал. Клянусь, я этого не делал! — громко воскликнул Джеймс с горячностью, которая ее не убедила.
— Конечно, ты этого не делал, — успокаивающе сказала Элизабет. — Но что ты собираешься делать, если они попытаются выставить все так, будто это сделал ты? Что ты собираешься ответить им?
Джеймс посмотрел на нее несчастными глазами и с горечью произнес:
— Бог знает, что мне нужно сказать им. Дело не в том, что сказать им — вопрос в том, как заставить их поверить в то, что я скажу. Эти люди, полицейские — они никогда не верят ни единому слову.
Элизабет задумчиво смотрела на него, в ее глазах светилось сострадание, они были полны нежности. Этот взгляд был бальзамом для его измученной души.
Твердость постепенно исчезла с его лица, и оно стало просто встревоженным. Джеймс быстро пересек комнату, упал стул рядом с ней и обнял ее.
— Ты слишком уж хороша для меня, Лиззи, — сказал он мягче, чем ей когда-либо раньше доводилось слышать, и поцеловал ее.
— Бедный Джим! — сказала Элизабет и повторила: — Бедный Джим!
Джеймс дрожал, часто дыша, и крепко обнимал ее.
Через некоторое время он взял себя в руки и сел прямо, но по-прежнему крепко прижимая Элизабет к себе правой рукой.