Он долго сидел у себя в кабинете. «Что произошло? Что происходит?» Он прикладывал и так и сяк, но не находил ответа на свой вопрос. «А что, если придется досмотреть этот кошмар до страшного конца? Ему грозит смерть». Из глаз у него потекли слезы; он так страстно хотел жить.
«Хорошо жить на свете. Несчастной Эмили тоже хотелось жить», — вспомнилось ему. «Да, жить хорошо. Есть еще столько мест в этом удивительном мире, где он не успел побывать, столько милых, забавных женщин, с которыми он не успел познакомиться, столько очаровательных женщин, которых он и в глаза не видал. Могучие белые волы по-прежнему будут медленно влачить свои повозки по тосканским дорогам; кипарисы, стройные, как колонны, будут все так же вздыматься в голубое небо; но он ничего этого не увидит.
А сладкие южные вина — „Слеза Христова“ и „Иудина кровь“? Не он будет пить их — другие, но не он. Другие будут бродить по узким полутемным проходам между книжными полками в недрах Лондонской библиотеки, вдыхать приятный пыльный запах хороших книг, вглядываться в незнакомые заглавия на корешках, открывать неизвестные имена, вести разведку на подступах к необъятному миру познания. Он будет лежать в земле, на дне глубокой ямы. Но за что, за что?» Смутно он чувствовал в этом какой-то не поддающийся разуму акт справедливости.
В прошлом он был полон легкомыслия, глупости, совершал безответственные поступки. Теперь судьба вела с ним такую же легкомысленную, безответственную игру. Значит, око за око, значит. Бог все-таки есть.
Ему захотелось молиться. Сорок лет назад он каждый вечер становился на колени у своей кроватки. Ежевечерняя формула детства сама собой вернулась к нему из какой-то давным-давно замкнутой на замок каморки памяти. «Боженька, храни папу и маму. Тома, сестренку и маленького братца, мадемуазель и няню и всех, кого я люблю, и сделай так, чтобы я стал хорошим мальчиком. Аминь». Все они давно умерли, все, кроме Сисси.
Мысли его утихли и словно размылись; великий покой объял душу. Он поднялся, наверх по лестнице просить прощения у Дорис. Она лежала на кушетке в ногах кровати.
Рядом, на полу, валялся синий флакон с жидкостью для растирания; на этикетке надпись:
«НАРУЖНОЕ».
Она, должно быть, выпила не меньше половины его содержимого.
— Ты не любил меня, — только и выговорила она, открыв глаза и увидев его, склонившегося над ней.
Доктор Либбард приехал вовремя и успел предотвратить серьезные последствия.
— Больше так делать нельзя, — сказал он, когда мистер Хаттон вышел из комнаты.
— А что меня остановит? — вызывающе спросила Дорис.
Доктор Либбард устремил на нее взгляд своих больших печальных глаз.
— Никто и ничто, — сказал он. — Никто, кроме вас и вашего ребенка. Разве это справедливо, если вы не дадите вашему ребенку родиться на свет Божий только потому, что вам самой захотелось уйти из него?
Дорис долго молчала.
— Хорошо, — наконец прошептала она. — Больше не буду. Остаток ночи мистер Хаттон просидел у ее кровати.
Теперь он и вправду считал себя убийцей. Он пробовал внушить себе, что любит эту жалкую девочку. Он задремал в кресле и очнулся, весь окостеневший, продрогший, — очнулся с ощущением полной пустоты в душе. От него прежнего не осталось ничего, кроме усталости, страдающего остова. В шесть часов утра он разделся, лег в постель и уснул часа на два. В тот же день коронер вынес решение о «предумышленном убийстве», и дело мистера Хаттона передали в суд.
Мисс Спенс чувствовала себя плохо. Выступления на людях в качестве свидетельницы оказались весьма тягостными, и, когда все кончилось, у нее было нечто вроде депрессии. Она плохо спала и страдала нарушением пищеварения на нервной почве. Доктор Либбард навещал ее каждый день. Она подолгу говорила с ним, все больше о деле Хаттона… Ее возмущенные чувства не сходили с точки кипения. Подумать только, что у тебя в доме бывал убийца, просто ужас берет! Подумать только, как долго можно ошибаться в человеке! (Правда, у нее-то с самого начала были кое-какие подозрения.) А эта девица, с которой он сбежал, — она же из простых, чуть ли не с панели.