Сын сельского священника Юлик был прекрасно приспособлен к самостоятельной жизни. Сергей не сомневался, что даже когда Никонишин станет офицером, он спокойно сможет и далее обходиться без денщика, ибо всегда сам пришивал себе свежие подворотнички и штопал кальсоны. Этот парень принадлежал к одному из исконных провинциальных русских родов, в которых тяга к знаниям, природная доброта и порядочность, верность Отечеству и долгу веками передавались из поколения в поколение как главное наследство. Юлик был значительно младше Сергея, но этой разницы меж ними не чувствовалось, ибо Никонишин рано возмужал, был не по годам рассудительным и глубоко видел жизнь.
Вообще-то играть с Юликом в шахматы было неинтересно, ибо этот крупноголовый паренек самым безжалостным образом быстро и решительно разбирался с любым противником, не делая скидку даже для старших по званию и возрасту. При наличии в их блиндаже такого «гроссмейстера» шахматы были обречены на непопулярность.
Правда, сегодня приспособившемуся к манере игры приятеля Сапогову все же удалось свести партию к ничьей, чему он был очень рад.
После шахмат Юлик сел за написание писем домой. Завтра утром командир роты распорядился отправить в штаб полка вестового с перехваченным шпионским донесением. Заодно вестовой мог прихватить с собой и личную корреспонденцию. Для родителей письмо у Юлика уже было готово. Теперь он сочинял послание невесте. Хотя Сергей давно начал чувствовать, что приятель обдумывает его. Иногда по вечерам у Юлика становилось такое задумчивое сосредоточенное лицо, словно он мысленно разговаривает со своей девушкой.
На правах близкого друга Сергей был посвящен в некоторые тайны приятеля и знал, что его возлюбленная является слушательницей учительских курсов. Юлик познакомился с ней на торжественном вечере, которое уездное губернское собрание устраивало в честь уходящих на фронт новобранцев.
Низко склонившись над листом бумаги, Юлик бойко скрипел по нему пером. В тусклом свете настольной лампы глубокие тени залегли на лбу и щеках товарища. Неожиданно, всего на несколько коротких секунд, Сергею вдруг почудилось, что вместо лица у Никонишина череп. Видение маски смерти продолжалось всего несколько мгновений, но было очень отчетливым и неприятно поразило Сапогова. Сергею стало ужасно стыдно, и он торопливо вышел из блиндажа, чтобы даже выражением глаз не выдать своих мыслей товарищу.
Вырвавшись из прокуренной атмосферы блиндажа, подышав свежим воздухом, Сергей более спокойно взглянул на случившееся: «Чего не привидится от накопившейся нервной усталости. На войне у многих потихоньку начинает ехать крыша».
Пока Сапогов стоял у входа в блиндаж, рядом пролетело несколько шальных пуль. И каждая имела свой неповторимый голос. Одна свистнула совсем рядом коротко и пронзительно. Другая на излете пела долго и нежно, постепенно затихая вдали. Третья яростно взвизгнула после рикошета о какой-то сучок и басовито загудела, должно быть, вертясь в воздухе. Но в общем опасности от этой музыки было немного, и никакого впечатления она на Сергея не производила. Он знал, что очень маловероятно, чтобы путь такой одинокой случайной пули пересекся с ним.
Затем со стороны неприятельских позиций звонко ударил одиночный пушечный выстрел, тяжело прошелестел в воздухе снаряд, потом донесся приглушенный расстоянием звук разрыва далеко в тылу наших позиций. После этого наступило странное безмолвие. Тишина была какая-то нехорошая, давящая, пронзительная. Сергей вернулся в блиндаж…
Дописав письмо, Юлик с волнением стал вполголоса читать придуманный текст прилегшему на его «купеческую» кровать товарищу:
…Одним словом, моя прежняя жизнь и жизнь теперешняя не имеют ничего общего. Теперь я вспоминаю, каким наивным ребенком я ехал сюда. Что я знал войне? Ведь, в сущности, я уезжал «в неизвестность». Но войну, как и море, не представишь, пока не увидишь ее.