— Я не собираюсь отвечать на подобные вопросы.
— Не потому ли, что вы были последним человеком, который видел живым Тимотеоса Констаса?
Я пустил в ход свой самый крупный козырь.
— Знаю, что в ту роковую ночь вы появились после того, как все приглашенные ушли. Но что произошло потом…
Красивое лицо исказилось — от страха или от гнева? — губы задрожали, и голос прозвучал беспомощно!
— Немедленно уходите отсюда! Уходите, иначе…
Я вышел из уборной.
6
Трудно определить, доволен я или нет результатами этой встречи. Может быть, зашел слишком далеко. Но без сомнения, Апергис не считал, что Тимотеос Констас умер от сердечного приступа.
Последние актеры и рабочие сцены покидали театр. Маленькая площадь оголилась — машины, ожидавшие зрителей, разъехались. Мне некуда было идти, не с кем встречаться. Пришлось вернуться в гостиницу.
Холл был освещен, но почти пуст. Бармен зевал у стойки. Я чувствовал необходимость в человеческом контакте и подошел к нему.
— Сегодня тишина в гостинице, — попытался заговорить я.
— Только что уехала в Пирей группа немцев, вызвавшая здесь большую суету, — оживленно ответил тот. — Вот немцы, какие они все крупные, а ведут себя, как дети.
— Опасные дети, — сказал я.
— Вы правы… Вспоминаю, в этом же зале… шестнадцать — семнадцать лет тому назад. (Действие романа происходит в 1961–1962 гг., примечание переводчика). Их генерал поместил здесь свой генштаб. Пил до потери сознания.
— Вы давно работаете в этой гостинице?
— Я? Лет двадцать пять. Поступил еще до войны и всю оккупацию пережил за этой стойкой. Чего только не видели мои глаза… Немцы, англичане, американцы… Только тогда видел их в военной форме, а теперь вот туристы.
— Наши тоже жили в гостинице во время оккупации?
— Нет. Но по вечерам приходили сюда выпивать. Приводили с собой и женщин. Но было худо…
Слушал я невнимательно. Его слова служили аккомпанементом к моим размышлениям о случившемся.
— …Затем Демодикос выхватил револьвер…
Это имя внезапно выскочило из произносимых речей и прервало мои мысли. Я слышал уже его от Апостолоса Мелахриноса.
— Кто?
— Демодикос.
— А кем был этот Демодикос?
— Он работал на немцев, обладал большой силой. Однажды гестапо захватило одного из моих кузенов. Утром его должны были расстрелять. Я поговорил с Демодикосом. Тут же при мне он позвонил по телефону, и через час мой родственник был дома. Я говорю: очень сильный человек!
— Он из тех, кто работал с гестапо?
— Нет, то были подонки. Демодикос находился намного выше. Даже немецкие офицеры боялись его. Он не имел никаких дел с полицией. Все время путешествовал. Десять дней был здесь, а двадцать — за рубежом. Бывал в Париже, Брюсселе, Варшаве… Во всех столицах стран, оккупированных немцами.
Демодикос! Идет ли речь об одном и том же лице? Мог ли этот человек иметь связь с неизвестным посетителем Тимотеоса Констаса?
— И что же случилось с этим господином?
— А кто знает! При освобождении его здесь не было.
— И больше не возвращался?.
— Я его больше не видел.
— А как он выглядел?
— В то время ему было примерно тридцать пять — сорок лет. Высокого роста, с черными волосами, сухощавый.
Вернулся я в комнату около двух часов ночи. И, одурманенный впечатлениями и выпитым, сразу уснул.
Проснулся очень рано с неприятным горьким привкусом во рту. Заказал большую чашку кофе. При дневном свете вчерашние поступки казались смехотворными.
Я опять подумал, не лучше ли вернуться к работе. В конце концов, смерть Тимотеоса Констаса — какой бы она ни была — свершившийся факт. Да и этот человек мне почти неизвестен.
Перед тем как спуститься в холл, я решил позвонить в контору Апостолоса Мелахриноса. Адвокат был уже на месте.
— Простите, что беспокою так рано…
Он прервал меня, шутя:
— Не такое уж утро. Для меня почти время обеда!
— Я хотел бы получить маленькую информацию.
Вчера вы говорили о неком Демодикосе.
— Демодикос?
— Какой-то тип, оказавшийся в доме Констасов в последний вечер…
— А, да. Я, кажется, сказал, что ничего о нем не знаю.
— Да, да. Каков возраст этого человека?
— Лет пятьдесят пять.
Возраст совпадал с возрастом Демодикоса, о котором говорил бармен.
— Внешность?
— Брюнет.
— Худой?
— Скорее, крепкий. Почему вы спрашиваете?