— Я думал, ты доктор, сын мой, и хотел тебя спросить, чем пользовать эти ревматизмы, которые мне жить не дают.
— Салициловой кислотой, — высказал свое мнение помещик, — и серными ваннами.
— Неужто? — удивился старик.
— Намажьтесь керосином, — добавила Аглае.
— Да я мазался, сгори совсем и керосин и все на свете, бодает меня черт рогатый, и все тут.
— Я слышала, что помогает камфара с алкоголем, — сказала Олимпия.
— А что это такое, милочка? — спросил поп Цуйка, чьи фармацевтические познания были весьма невелики.
— Это можно купить в аптеке — вроде куска сахару, но она испаряется, если ее не держать в мешочке с горошинами перца.
— Тьфу, сгори она в геенне огненной! — перекрестился поп Цуйка.
Священник по обыкновению опять чисто формально выразил свое неудовольствие:
— Господи, батюшка, да не произноси ты имя нечистого, да еще на поминках по усопшему!
Затем он подумал, что его долг уделить внимание и Отилии. Но из уважения к ее горю он обратился к остальным:
— А барышня, дочка усопшего, запамятовал, как ее зовут...
— Отилия.
— Так, так. А домнишоара Отилия что же теперь будет делать? Ведь худо ей придется без папаши. Будь тверда душой, дочь моя, как и многие достойные женщины, которых я видел. По крайней мере ты осталась с достатком, ибо знаю, что у усопшего было состояние, а ведь ты единственная наследница.
Хотя и по разным причинам, но все опустили головы, и даже Аглае не решилась сказать, что Отилия не была дочерью Костаке. Священник воспринял это молчание как всеобщую печаль и продолжал:
— Молодость все одолеет. Не сомневаюсь, что найдешь в своей тетке и во всех родственниках утешение, столь потребное сироте.
При этих трогательных словах заплакала, ко всеобщему удивлению, не Отилия, которая не поднимала глаз от тарелки и ничего не ела, а Аурика. Можно было подумать, что Аурика сочувствует Отилии, растроганная ее горькой судьбой. В действительности же Аурика плакала о себе самой, поскольку слова священника вызвали у нее мысль, что и она среди людей как беззащитная «сиротка».
Стэникэ сделал вид, будто и он испытывает скорбь.
— Что было — то было, — заявил он, — мертвые из могилы не встанут. Почтим их и обратим глаза свои к новому, поднимающемуся поколению.
— Умные слова! Верно ты говоришь! — одобрил священник.
Тут батюшка увидел Феликса и спросил:
— А этот юноша, кто он такой, тоже родственник? Чем он занимается?
— Он студент-медик, — ответила Аглае.
— Приходится, нам вроде родственника. Костаке был его опекуном, пока он не достиг совершеннолетия.
— Прекрасно, прекрасно, — проговорил батюшка, — у меня тоже есть сын. Если я не отдам его в военную школу, то и он поступит на медицинский.
Стэникэ хотя и сохранял смиренный вид, однако не мог удержаться, чтобы не уязвить священника.
— Почему же, ваше преподобие, вы, церковнослужитель, хотите отдать сына в армию или на медицинский факультет, а не сделать его священником?
Батюшка высказал трезвый взгляд на вещи.
— Для священнического сана, — ответил он, — как и для любого другого занятия, нужно призвание. А в сыне своем я не замечаю, чтобы он был создан для служения церкви. Значит, я должен направить его туда, где он будет всего полезней отечеству. А на что живет этот юноша, если он сирота? Служит?
— Нет. У него есть состояние, оставшееся от родителей.
— Прекрасно, прекрасно. Это очень умно, когда родители заботятся о своих детях, чтобы им не пришлось побираться у чужих людей. Вот и усопший позаботился и оставил домнишоаре прекрасное состояние, хорошие дома.
Все снова опустили головы. Отилия извинилась, сказав, что плохо себя чувствует, и встала из-за стола. Паскалопол попросил разрешения что-то ей сказать и вышел за нею следом.
— А кто этот домнул? — снова спросил священник, не чувствуя, что делает одну бестактность за другой. — Дядя, конечно?
— Дядя. Добрый дядя! — ухмыльнулся Стэникэ, иронически подмигивая.
Паскалопол сообщил Отилии, что она может располагать деньгами, положенными в банк, но советовал пользоваться ими осторожно и не выезжать немедленно из дома дяди Костаке, чтобы не вызвать подозрений.
— Это я и хотел вам сейчас сказать, — закончил он. — Вы знаете, как я отношусь к вам. Если не смогу быть ничем иным, то буду для вас старшим другом, снисходительным отцом. Когда был жив Костаке, мы могли бывать вместе, не вызывая никаких пересудов. Теперь это невозможно без вашего согласия. Но я выше предрассудков, и вы, как современная девушка, тоже не должны их иметь. У меня нет никакого занятия, и я был бы рад развлекать, оберегать вас. Вы свободны, имеете деньги и ничем мне не обязаны. Вы можете поступать по своему усмотрению. Но знайте, что ваш старый друг всегда верен вам и примет вас с распростертыми объятиями в любое время и при любых обстоятельствах. Это будет для меня только счастьем.