— В том состоянии, в котором вы находитесь, я не советую вам возвращаться домой прямо сейчас. Вернитесь лучше к Литературоведу и попросите продолжить чтение рукописей детей Найя. И пусть не увиливает! Это мой приказ.
— Я позволил себе смелость снова зайти к вам, — говорит Поэт-Криминолог, входя в комнату. — Когда мы спускались к порту, наш друг Следователь сказал, что очень обеспокоен тем, с каким хладнокровием вы в буквальном смысле расшифровываете рукописи. «Я не против, чтобы он изучал их с целью написать в будущем опровержение к собственному исследованию, но только в будущем, а не сейчас! В будущем! А сейчас он должен думать о том, как разгадать эту загадку!» Как поэт я с ним не согласен, поскольку считаю, что тайна вовсе не обязательно должна быть раскрыта, но как криминолог я выступаю в роли его глашатая. «Я нахожу абсурдной и просто глупой историю Сфинкса, удовольствовавшегося ответом Эдипа, — сказал я ему. — Эдип хранил молчание, и поэтому Сфинкс его пощадил. Идиотский ответ, который ему приписывают, — это всего лишь выдумка какого-то писаки, вообразившего, что таким образом Эдип проявил свое остроумие, хотя я считаю загадку о трех возрастах мужчины совершенно дурацкой». Я не утомил вас своими парадоксами? Я их просто обожаю, а что касается загадки «Урана», то, клянусь, мы ее разрешим, хотя как поэту мне этого не хотелось бы. И поэтому я вас умоляю не торопиться. Вспомните о султане, вспомните мою сбивчивую исповедь и поймите, что каждое ваше слово по поводу семейства Найев отвлекает меня, помогает держаться, держать себя в руках. Я вам еще не говорил, но он теперь целыми сутками прижимает к груди старый тапок! Хнычет и плачет, если мы хотим его отнять. Если бы он так не цеплялся за этот старый тапок, я бы решил, что он уже ничего не понимает. Каждое ваше слово по поводу Найев необходимо мне так же, как ему старый тапок. Что бы мы делали без этих старых тапок, которыми являются слова? Только не просите меня, чтобы я успокоился. Я спокоен! Спокоен! Посмотрите! Я само спокойствие! Очень-очень спокоен! Более спокоен, чем само море! Успокойте меня, скажите, что не сердитесь за мою выходку. Еще минуту — и я ретируюсь. Меня ждут. Меня очень ждут.
— Но вы мне нисколько не мешаете, — успокаивает его Литературовед. — Наоборот, я очень…
— Нет! Я ни за что не поверю, что вы рады видеть меня через пять минут после того, как мы расстались!
— Видите этот блокнот? — спрашивает Литературовед. — Здесь собраны мои первые заметки по поводу всех этих рукописей. Когда я их перечитываю, то говорю себе: «Ты не можешь оставаться с этим наедине! Ты должен об этом с кем-то поговорить, иначе эта словесная масса раздавит тебя и ты сойдешь с ума». И я очень пожалел, что попросил вас оставить меня одного, напротив, я должен был вас задержать.
— Вы говорите это из вежливости.
— Никогда не произносите в моем присутствии этого слова! Что все мы делаем? Ищем поддержки у других, чтобы выжить. Нет ничего более эгоистичного, чем считать себя самым необходимым. Что касается загадки «Урана», то я теперь задаюсь вопросом, а не произошло ли там какое-нибудь несчастье? Вдруг один из Найев случайно упал за борт, а все остальные бросились в воду, чтобы его спасти?
— Но это же не китайцы.
— Вы имеете в виду дурацкий случай, произошедший на озере под Пекином, когда ради спасения конькобежца, провалившегося в трещину на льду…
— Вот именно! Сотни конькобежцев в едином порыве бросились его спасать, и под весом их тел ледяная поверхность окончательно треснула. В то время подобная солидарность вызвала восхищение во всем мире. Хотя хорошо известно, что независимо от причины любое скопление народа обязательно приводит к трагедии.
— «Только бесчеловечный может быть справедливым», — возмущался один молодой поэт. И как не вспомнить циничные слова Зорна: «Бесчеловечность свойственна человеку; так оставим гуманность собакам!» Вот вершина разочарования!
— Полностью с вами согласен! Чистый гуманизм — это потеря чувства самосохранения. Разве появилась бы такая наука о человеке, как криминология, если бы мы не были необузданными животными, способными вопреки всем законам природы уничтожать себе подобных? Работая криминологом, не перестаешь удивляться. Почему? Этот вопрос криминолог задает себе, сталкиваясь с «изысканным» преступлением — оригинальным преступлением. Я не имею в виду эти бойни, коими являются настоящие и будущие войны. Я говорю о человеке, который смотрится в зеркало и целится себе в лоб. А иногда бывают случаи, не подлежащие никакой квалификации: человек должен сделать человеческий выбор. Скажите, можно ли убить того, кого любишь, из сострадания?