— Так скажите же, кто это? — с улыбкой спрашивает Поэт-Криминолог.
— Пока это преждевременно, уверяю вас.
— Ладно, уже поздно, — замечает Следователь. — Проводим нашего друга до отеля, а завтра утром соберемся в моем кабинете. Думаю, что фотографии будут готовы. Я буду ждать вас с большим нетерпением, — обращается он к Литературоведу. — В своей комнате вы найдете несколько пакетов, перевязанных бечевкой. Это рукописи, которые мы обнаружили. Надеюсь, перед сном вы немного их полистаете, чтобы получить первое представление. Их количество впечатляет.
3
— Я только что был у Литературоведа, — говорит Поэт-Криминолог, входя на следующее утро в кабинет Следователя. — Он даже не собирается выходить из комнаты. Сидит в одежде на кровати, среди рукописей, читает и без конца курит. Все стулья, кресла, стол, пол и постель устланы листами, которые он складывает в стопки в зависимости от авторства. «Я ни на минуту не сомкнул глаз, — заявил он, — и боюсь, то, что я обнаружил, еще долго не даст мне покоя. Я потрясен!»
— Он так и сказал? — с нетерпением прерывает его Следователь.
— Может, он и преувеличивает, но что-то в этих бумагах его действительно удивило. «Как ученый я просто растоптан, — сказал он. — Несколько лет исследований творчества Найев могут оказаться совершенно бесполезными. Если бы моя книга не была опубликована и широко разрекламирована, я бы ее немедленно уничтожил. Я потерян и в то же время жутко возбужден». Я попросил его выразиться поточнее, и он показал мне несколько толстых тетрадей, лежащих в изголовье кровати. «Эти рукописи особенно красноречивы. Я отложил их в сторону, так как они уже проливают некоторый свет на драму и в то же время еще больше всё запутывают. Как ученый я в большом затруднении». Он взял верхнюю тетрадь и протянул ее мне: «Взгляните на этот неразборчивый почерк. Что вы о нем думаете?» — «Мне кажется, это почерк женщины». — «Вы не ошиблись. Это тетрадь Лоты Най. Оказывается, она тайно вела дневник. Но это совсем не такой дневник, какой ведет женщина, более озабоченная собой, чем литературным творчеством удивительной семьи, чьи такие разные произведения, собранные вместе, представляют собой уникальное явление не только в европейской, но и в мировой литературе», — заявил Литературовед с несколько болезненной восторженностью, что меня немного обеспокоило.
— Обеспокоило? — удивляется Следователь.
— Хоть он и очень симпатичен, но недостаточно надежен. Подумайте, сколько лет он отождествляет себя с семейством Найев! Разве можно хладнокровно вести расследование и подавлять в себе бьющую через край восторженность? Эти литераторы часто бывают слишком экзальтированными. Правда, в данном случае это понятно. Я сам разрываюсь между поэтом и криминологом. Поэт во мне восторгается, а криминолог пытается сохранять хладнокровие. Я так и сказал Литературоведу: «Даже если произошло что-то из ряда вон выходящее, мы должны держать себя в руках. В морских хрониках полно кораблей-призраков. Вспомните хотя бы большой бриг, который шел очень странно, постоянно меняя курс, а на его палубе стоял улыбающийся и жестикулирующий человек». — «Но это был труп, — сразу ответил Литературовед. — Мертвый моряк, которого обглодала морская чайка, и на его обезображенном лице выделялись ослепительно-белые зубы». У кого это было описано — у Эдгара По или у Бодлера? Конечно, у По, но в данном случае слова так хорошо заменяются картинкой, что возникает вопрос…
— Вернемся к рукописям, — перебивает его Следователь. — Он нашел что-нибудь необычное?
— Именно это я и спросил. «Не пытаясь уменьшить значение литературной стороны, — сказал я, — прошу вас не забывать, что в этой семейной драме нас интересует только криминальный аспект». — «Не волнуйтесь, — ответил Литературовед. — Я буду держать вас в курсе по мере своих открытий. А сейчас наберитесь терпения и скажите вашему другу, что мне нужно время».
— И когда же он даст нам хоть приблизительный отчет?
— Я задал ему точно такой же вопрос. Он показал мне рукописи и ответил: «Уверяю вас, что в этой кипе бумаг должен находиться ответ. Я говорю не «ключ к разгадке», а ларец, где на алой бархатной подушечке лежит ключик. Для меня, написавшего книгу об авторах этих страниц, все эти рукописи — ядовитое сокровище! Вот незаконченные наброски Юлия Найя, где как нигде видны его гениальные неудачи, если употреблять это болезненное слово, так часто встречающееся в «Дневниках» Кафки, и где особенно ярко выявляются глубинные расхождения с его знаменитым братом Карлом. Вот сочинения Розы Най — некоторые наспех прочитанные страницы меня просто ошеломили. А вот произведения Курта Найя, написанные неразборчивым почерком; большей частью это верлибры, похожие на те, которые мы нашли в его каюте. Сюда я отложил рукописи Франца Найя — самые чистые, самые умные из всех. Но больше всего я хочу погрузиться в чтение сочинений Юлия. Его инверсированное мышление — самая странная вещь, не вписывающаяся ни в какие нормы. Когда я собирал материал для книги, то отправился в Испанию, в провинцию Жерона, где у Карла Найя огромный дом в порту Палс. Оттуда мы с Карлом поехали к Юлию в Гранаду, где он снимал комнату над cantina. В течение многих лет оба брата не разговаривали друг с другом. Не из-за ненависти. Между ними стояло чье-то присутствие, привидение, отсутствие, которое давило на них всю жизнь и природу которого я постепенно узнавал. Это присутствие-отсутствие неразрывно связывало двух братьев, вызывая невыносимые угрызения совести».