— Вы можете что-нибудь видеть, Далберг?
Далберг не отвечал.
Вестинг вытащил правую руку из под гермошлема на сани и попытался повернуться на бок. Он должен был приложить усилия и увидеть, что происходит сзади! Мускулы и сухожилия горели огнем, но слушались его. В положении на боку он поворачивал голову сантиметр за сантиметром назад, пока в поле зрения не попала «Пацифика». Пожалуй, еще тысяча метров… еще восьмьсот! «Я считаю до двадцати, Далберг!»
Далберг молчал.
Вестинг повернул голову еще на пару сантиметров назад. Теперь он мог видеть также буксирный трос саней товарища и даже переднюю часть саней. Между несущимися рядом средствами передвижения было пять-шесть метров. Расстояние было слишком большим! Он не был в состоянии помочь Далбергу, а Далберг очевидно не был в состоянии остановить сани собственными силами.
Значит мотор нужно было остановить, прежде чем сани слишком сильно приблизятся к «Пацифике», иначе ударился бы о нее головой.
Еще триста метров … двести … Вестинг положил руку на кнопку приема. За сто метров до передвижного трапа он вызвал импульс торможения, и сразу же почувствовал, что он неверно определил расстояние. Сани неслись дальше.
Восемьдесят метров, пятьдесят…
Вестинг вытянул ноги, до тех пор, пока внутренняя часть подошв не лежала на льду. Он надавил на них сильнее… Слава богу!
Теперь сани Далберга проскользнули мимо него. «Далберг … Далберг…?»
Сани были пусты. Они столкнулись с передвижным трапом и опрокинулись.
Широко расставив ноги, склонившись ничком, Вестинг стоял там и неподвижно уставился в направлении, откуда он пришел. Он уставился, ничего не видя. Его мысли словно замерзли.
Нет пути назад!
Поиски бесполезны!
Единственная возможность…
Три, четыре длинных шага, и он был у трапа, поспешил в шлюзовую камеру, открыл внутренние воздушные перегородки и захлопнул их за собой, побежал на мостик, включил экран радара. Если ему повезет…! На гусеничной машине он мог Далберг.
Слишком поздно! На экране радара можно было различить лишь маленькую точечку. Она быстро перемещалась к левому верхнему краю: Далберг удалялся с большой скоростью. Должно быть, он уже был у вулкана. Теперь светящаяся точка исчезла совсем.
Вестинг простонал. Он поковылял к главному передатчику.
— Эй, Бронстайн… эй…!
XVI
Он сдался, просто сдался, это было все! Почему он должен был теперь ломать над этим голову! ОНИ так и так скоро покончат с ним. И если ОНИ не задуют свечу его жизни, она погаснет сама по себе: Кислорода хватало самое большее еще на три-четыре часа.
Далберг лежал под беспросветным сводом. То, что это был свод, а не нора или узкий застенок, он понял по звукам, которые время от времени доносились до него через внешний микрофон: сухие звуки, похожие на то, как по земле волочат кожу. Они то отдалялись, то приближались; они исходили то оттуда, отсюда. Очевидно, его хорошо охраняли. Возможно, что он находился в том же своде, в котором была и Анне.
Анне…
Не было смысла думать об Анне! Больше вообще не было смысла о чем-либо думать. Единственное, что имело смысл — непрерывно давать самому себе пощечины. Даже от этого гневного удовольствия ему пришлось отказаться. Потому что на нем был гермошлем — кроме того он пыл парализован с головы до пят.
Далберг не боялся смерти. В конце концов он был профессиональным пилотом и был привыкшим к безнадежным ситуациям. Возможно, чувство страха появится в последнюю минуту: когда исчерпаются запасы кислорода или когда мухоморы сдавят ему горло. Во всяком случае в этот момент у него не было страха.
Но зато злость! Злость на самого себя, потому что он — как грандиозно! — пал жертвой собственной глупости. Да, предрассудки завели его сюда против воли. Уже при виде беспомощных созданий на ночной равнине ему стало это ясно. Он мог бы запросто стереть их в порошок. Потому что они не охранялись. Самое ценное — молодняк — не охранялся! И то, что он охранялся, несмотря на то, что космический корабль находился поблизости, указывало на их доверчивость. Но там, где столько доверия, слепого доверия, не могло быть одновременно недоверие, там не могло быть враждебности. Значит, он ошибся. Это вдруг стало ему ясно. Точнее сказать: он догадывался — не сознаваясь в заблуждении сразу. С двойственными чувствами он бегал туда-сюда, борясь внутри себя с новым пониманием. Он неосознанно искал причину, чтобы настоять на своих предубеждениях, ожидая повода, который еще бы оправдал его.